Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Содержание мартовского номера журнала "Октябрь" (# 3 - 2004)
представляют Афанасий мамедов и Инга Кузнецова:

- Обзор этого номера я хотела бы начать с цитаты из стихотворения, сбив уже устоявшуюся традицию рассматривать поэтический блок в самом конце:

Мне кажется, это стихотворение Бахыта Кенжеева - камертон ко всему номеру. Историософия, преодолеваемая лирикой, нищета политики, напрасность упования на лучшие времена, сожаление об утраченном - все горькое знание, заключенное в этом стихотворении, отзывается и в романе Михаила Левитина "Брат и благодетель", и в ироничной повести Вячеслава Пьецуха "В предчувствии октября", и в сказании-притче Феликса Канделя "Охотник добежит до источника".

- Хотел бы добавить, Инга, к твоему перечню еще и статью Григория Заславского "Учитель словесности" о том, как сегодня понимается на театре ушедшая эпоха, а также статью Александра Мелихова "Россия и Кавказ", задача которой - при помощи большого количества исторических документов показать историю взаимоотношения двух совершенно разных этнических миров. Но, прежде чем уходить в невеселый разговор об отечественной истории, что ты скажешь о лирике позднего Кенжеева - в частности, в нашем журнале?

- А его подборка ведь так и называется: "Из лирики". Кенжеев-поэт умен и доверчив, пессимистичен и глубок, прозрачен в звуке и упрям в любимом смысле. Каждое его стихотворение - элегия, написанная на прощание с мгновеньем ли, годом или огромным пластом прошлого.

- Надо же, прямо как у Набокова, в "Других берегах": "На руках у беллетриста умирает Мнемозина", с той лишь разницей, что говорим мы сейчас о поэте. Кстати, из-за трансформации слова "беллетрист": набоковская фраза нынче звучит двояко, ее можно истолковать и так: бедная, поруганная, чести лишенная Мнемозина умирает на руках у третьесортного борзописца, права не имевшего ее касаться. Правда, я всегда придерживался изначального варианта прочтения: беллетрист/беллетристика у Набокова - это литература фикшн. Не вложишь свои затмения, свои кометы в художественное произведение, - ничего и не выйдет, а вложив, неминуемо тратишь себя, свое прошлое и даже прошлое своих близких... Инга, скажи, насколько щедро проливает звездный дождь прошлого Михаил Левитин в своем новом романе?

- Роман "Брат и благодетель" главного режиссера театра "Эрмитаж" Михаила Левитина - семейная сага времен русской революции и последующих тяжелых лет. Это история семьи одаренной, по-своему счастливой, беспечной, изысканно образованной и не всегда умелой. Семьи, не готовой поступиться своим представлением о должном, что бы ей ни угрожало. Так случилось, что во время обрушившегося на страну октябрьского переворота старший сын, любимец отца Михаил Михайлович Гудович, оказался в Америке в числе российской делегации. На родину он вернется лишь в составе миссии американского Красного Креста в годы Великой Отечественной, но так и не сможет повидать близких. Он станет американским профессором истории и будет проповедовать ее бессмысленность. А его любимой сестре Наташе уготована судьба спутницы отчаянно храброго человека, ставшего в России авангардным поэтом и режиссером.

- Левитин передает ему свой опыт режиссерской работы?

- Безусловно. Он поверяет Игорем собственные замыслы и мечты о радикальном театре. Вообще у автора в романе два альтер эго: режиссер Игорь и главный герой, Михаил Гудович, человек едва ли не патологического благородства и бесконечной доброты.

- Потрясают те страницы романа Левитина, где описывается арест Игоря и постановки его спектаклей в Колымском лагере, его работа с непрофессиональными актерами - ворами и проститутками, которые оказываются очень способными к актерскому ремеслу.

- Левитин серьезно решает тему свободы внутренней, вопреки всему. Он заставляет Игоря совершить, казалось бы, самоубийственно-абсурдный поступок: после первого освобождения добровольно вернуться в лагерь. Игорь приходит домой после четырехлетнего отсутствия, но он не может жить без работы - а режиссером на гражданке ему уже не позволяют быть. Он сам уезжает в лагерь.

-Я понимаю, что роман - стереоскопическое целое, состоящее из множества планов. Все-таки попытайся обобщить, о чем он - с метафизической точки зрения.

- Этической! Пожалуй, о том, что тяжесть жизни искажает лишь тех, кто не верит в высший ее смысл (такова невеста Гудовича Нина). Что ошибка за ошибкой и даже полное поражение не могут заставить того, кто верит, поступить иначе, чем в соответствии с идеалом истины, добра и красоты.

- Иное мировоззрение у Вячеслава Пьецуха. У него и другой читатель, хотя по возрасту и Пьецух, и Левитин - одного поколения. Проза Пьецуха - стильная, желчная, острая - адресована кругу людей, обладающих общим знанием советской действительности, общей укорененностью в ней и сходным градусом скепсиса по отношению и к старой реальности, и уже к новой. В каком-то смысле его проза оказывается одним из мощных психотропных средств для тех, кто не удовлетворен временем.

- Я всегда пыталась понять, что же так привлекает иностранцев в соцартовской живописи, и, только прочитав "В предчувствии октября", наконец поняла, почему. Меня восхищает, как идеально четко Пьецух воплощает свой замысел - ничего лишнего, все предельно жестко, плакатно, смешно. Таков истинный соцарт - плоть от плоти агитационного плаката, с его красными носами, телогрейками, гранеными стаканами, наполненными по самые края водкой, селедочными хвостами на скомканной газете "Правда". Все-таки мне кажется, что октябрь давно уж наступил и нечто качественно новое появилось в воздухе времени, а фирменная сатира Вячеслава Пьецуха так устроена, что не позволяет ему писать по-новому о новой реальности.

- Пьецух ведь в прошлом преподаватель истории, для него взятие Бастилии всегда будет более интересно, более значительно, чем простой, ни о чем разговор влюбленных, снятый подробно Годаром в Париже шестидесятых ХХ века. Но это так, к слову.

Года полтора назад "Октябрь" печатал прозу Михаила Задорнова. Помнится, писал я тогда что-то, что сейчас, наверное, можно свести к одному: почему бы и нет? Такие ли уж мы этакие-разэтакие, что не можем позволить себе дать слово королям эстрадного жанра?! И вот еще один король, еще один Михаил! Согласна ли ты со мной, Инга, или у тебя другое мнение по поводу появления в нашем журнале стихов Михаила Жванецкого?

- Мне кажется, что тексты Жванецкого - безусловно, литература, и конечно, здорово, что мы их печатаем. Думаю, правда, что это не верлибры, и даже не проза и не поэзия, хотя лирическая нота (то, что обычно не замечается в сатире Жванецкого) в них очень сильна. Я бы назвала этот жанр литературы "жванецкий" - вот так, безо всяких классов, родов и литературных семейств. Вот такой единичный выброс природной энергии, уникальный вид. Однако подход Валерия Краснопольского, с которым я не согласна, достаточно любопытен, и я с удовольствием процитирую фрагмент его вступительной статьи, предваряющей подборку:

- Инга, ты говорила о всевозможных видах-подвидах литературы, и теперь, пожалуй, стоит перейти к сказу как особому роду прозы. Стилизованное под фольклорную старину повествование Феликса Канделя "Охотник добежит до источника" - блестящий образец столь редкой в современной прозе сказовой традиции. Напомню, что Кандель - это Феликс Кривин, который остроумно писал короткие рассказы-притчи о мире вещей, что в советские времена было новым и странным. Опубликованная у нас вещь - что-то вроде концентрированного мифа о русской истории времен Ивана Грозного - а впрочем, времен всех тираний вообще.

- Автор ювелирно работает со стилем. Вот как, например, Феликс Кандель развивает абсурдистский юмор русских пословиц, описывая классическую нашу деревню:

"Одни мужики работали без передыха, себя не жалели. Двое на сосне сидели и на Москву глядели. Москва была далеко - не разобрать, да и им не к спеху.

Двое под мостом лежали и заезжих ожидали. Мост покривел давно и рассохся, мимо Талицы никто не ездил, а им и не надо.

Двое отмывали у третьего родимое пятно: мочалкой оттирали и песком драили который уж день. Небо подпирали, чтоб на головы не легло: кол ткнут туда, кол ткнут сюда, и держалось - не падало. ...

Все были при деле.

Все прикидывались."

- Всегда интересно, как писатель работает с коллективным бессознательным разных этносов. Мне кажется, что писательский опыт Александра Мелихова, напечатавшего у нас обширное исследование " Россия и Кавказ - двести лет вместе", позволил ему глубоко заглянуть в проблему.

Я не стал бы называть эту статью актуальной, своевременной по той причине, что подобного свойства статьи могли бы быть своевременными и актуальными и год назад, и два, и три. А если б такого рода статьи появились три десятилетия назад, думаю, что не случилось бы с Россией того, что сейчас мы имеем. Помнится, в дни моей бакинской юности, сиживая в какой-нибудь кебабной, смущал я русских и азербайджанских друзей тем, что свою малую Родину называл российской колонией - начинал, как правило, с Азовских походов Петра и т.д. и т. п. Не нравилось это страшно и тем и другим. И тогда, юношей еще, вывел я для себя немудреный постулат: "Не нравится быть колонизатором, не можешь, не хочешь, некрасиво это - уйди достойно, честь по чести". Не ушли, не получилось, дотянули до самого конца. И пошла цепная реакция!.. А что теперь остается нам от наших предков, затеявших когда-то по примеру Англии колониальные походы на Кавказ, - пиршество старого языка, гордость за их отвагу и стойкость, за широкую душу их?! Принимая основной посыл статьи, от себя могу лишь добавить: а что мы, умудренные полуторавековым опытом, знали, что творим, когда бросали своих на чужих уже землях? Если знали, что творим, кто мы после этого и что общего у нас с теми, кто эти земли, ставшие с недавних пор чужими, завоевывал для нас потом и кровью?

- Это вечная тема: богатыри - не мы. Мы не герои. И знаешь, если раньше поэтам не требовалось выдумывать себе биографию, образ, манеру держаться на сцене и жить, то сейчас все заняты этим, так как подспудно не удовлетворены негероичностью нашего времени.

- Ты прямо идешь вослед своему же эссе о лирическом герое. И правильно: разговор об этом остается открытым. Мне кажется, что такого рода статьи должны выходить, когда меняется литературное поколение. Что касается меня, то твое эссе "Поэт и лирический герой: дуэль на карандашах" задело за живое, хотя ты говоришь исключительно о поэтическом опыте. Дело в том, что сам я не так давно расстался со вторым в своей жизни "лирическим героем" (если этот термин трактовать шире и подразумевать то, как влияют друг на друга и какие счеты сводят друг с другом автор и его герой). Именно герой - не положительный или отрицательный, а получившийся, плоть от плоти, а может быть, даже из ребра автора рожденный - залог состоятельности романа. Ты пишешь о творческих кризисах, о гибели поэта. Чем лучше, удачней текст...

- ... Тем глубже кризис, который ему предшествовал.

- И, конечно, тот, что впереди. Может быть, поэтому художники, столкнувшиеся с этим опытом, не торопятся расстаться со своим произведением, а некоторые до последних дней своих не предъявляют его на суд публики. К примеру, Леонардо не расставался с Джокондой, Булгаков - с "Мастером и Маргаритой", Хемингуэй - с "Праздником, который всегда с тобой".

- Еще бы! Ведь ему хотелось, чтобы Париж его молодости никогда не покидал его.

- В своем эссе, Инга, ты говоришь о важной вещи, я бы сказал, таинственной. Лирический герой умирает для того, чтобы автор, умерев вместе с ним, смог воскреснуть в качественно новом тексте. Любая подлинная мистерия связана с гибелью и воскрешением миста (посвященного). Ремарк, в "Триумфальной арке" говорил, что выживший герой - это уже смешно.