Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра Круг чтения

Где

В Польше.

Когда

Между 1939 и 1945 годами.

О ком

Мальчик, которому к началу нацистской оккупации едва исполнилось девять лет, разлучается с семьей и скитается по западным землям бывшего польского государства. Он смуглокожий брюнет, поэтому подвергается опасности быть выданным немцам как еврей или цыган.

Почему, или Название

"Однажды поймали большого ворона, чьи крылья выкрасили в красный цвет, грудь - в зеленый, а хвост в синий. Когда над хатой появилась стая воронов, мы выпустили... птицу на волю. Едва ворон подлетел к стае, как начался смертельный бой... Раскрашенный ворон камнем упал на свежевспаханную землю... Глаза его были выклеваны, по раскрашенным перьям текла кровь".

В отличие от ворон, вороны стаями не летают.

Это такая ненавязчивая аллегория - на современном русском языке "Раскрашенная птица" должна звучать как "Белая ворона-экстремал" или "Нарцисс-камикадзе".

О чем

Во-первых, о человеке, каков он на самом деле. По мнению автора "Раскрашенной птицы", его характеристическими чертами являются жестокость, злоба, похоть и умственная ограниченность.

Во-вторых, о гуманизме. Так жить, как живут злобные и отвратительные украинцы (белорусы? - в книге об этом не сказано точно), невозможно и бессмысленно. Иное дело наоборот: в чистоте, тепле и электричестве. Так, возлюбленные братие, возрадуемся же паки и паки...

В-третьих, об идеях. Мальчик последовательно переживает искушения язычеством, нацизмом, католицизмом, бесовщиной, социализмом, бандитизмом, так ни к чему особо и не прилепляясь.

Художественные задачи

Объективистское повествование, имеющее целью реконструкцию элементарной - точнее было бы сказать "долитературной" в классическом понимании этого термина - психологии.

Качество перевода

Твердая четверка с минусом. В сети висит еще одна "Раскрашенная птица" - ничуть не лучше.

Жанр

Псевдобиографический роман, своего рода деревенское фэнтези.

Ближайшие предшественники

Горький, Куприн, Платонов, межвоенный польский романизм. Эпиграфом к роману служит цитата из Маяковского: "И знал лишь / Бог седобородый, / что это / животные / разной породы".

Главное достоинство

Сугубая киногеничность. "Раскрашенная птица" - готовый сценарий.

Главный недостаток

Композиционное несовершенство. Фабула строится по нехитрой схеме: побег - знакомство - унижение - бесчинство - месть - побег. И так раз двадцать.

Самая яркая сцена

Совокупление четырнадцатилетней девочки с козлом. "Козел" в данном случае не ругательство, а самый что ни на есть козел.

Лучшая сцена

Крестьяне совершают рейды к железной дороге, где проходят поезда с заключенными, и собирают с железнодорожной насыпи выброшенные из окон фотографии, безделушки, записки и прочую мелочь. В деревне они служат предметом мены.

С трупов снимается только обувь.

Для кого

Для тех, кто никогда не видел живого украинца (белоруса) и вообще не очень четко представляет себе, что такое война, деревня и партизаны.

Для польских интеллектуалов, которым нужно чувствовать свое превосходство над соседями с Востока.

Для нас с вами, чтобы мы фыркали, плевались, хлопали в ладоши и обличали шляхетскую разнузданность.

Итог (оценки по десятибалльной шкале)

Внутренний драматизм 6,5
Композиция 5,5
Бытовое правдоподобие 7,0
Вымысел 7,0
Идеология 7,5
Юмор 2,0
Насилие 8,5
Секс 7,5
Романтика 6,5
Фига в кармане 9,0
Культурный бэкграунд 8,0

Средняя оценка 6,82

Возрастная категория - после 21 года.

Уф...

Имя Косинского связано у меня с двумя воспоминаниями. Впервые я услышал его в начале девяностых от приехавшего на побывку жителя Североамериканских Штатов, художника и сибарита, оставившего Москву в начале восьмидесятых. Тамошний арт-рынок остался, увы, неприступной твердыней, но не везет в бизнесе - повезет... Он сошелся с девушкой из семьи иранских эмигрантов, семьи, состоятельной даже по американским меркам.

Проблемы материального свойства для него с тех пор не то чтобы перестали существовать, но, скажем так, отошли на второй план. Отныне он работал не на продажу, а - исключительно для души. Дабы не зависеть от своей Дэби, он пристрастился к сельскому хозяйству: ухаживал за конопляными кустиками, заботливо высаженными в палисадничке перед домом, и за небольшую плату снабжал экологически чистой дурью профессорско-преподавательский состав Колумбийского университета. Исключительных принципов был человек, дай Бог ему здоровья!

О Косинском, который к тому моменту уже успел наложить на себя руки, художник отзывался восторженно. Его сочинения признавались по-настоящему стоящим товаром, а его гибель целиком и полностью выводилась из, пользуясь официальным языком советской пропаганды, удушающих условий буржуазного общества.

Я был заинтригован.

Второе воспоминание много короче и, что называется, конвертируемее, - я посмотрел фильм Хэла Эшби "Будучи там" ("Садовник"), экранизацию книги Косинского о душевнобольном человеке, которого - опять воспользуемся советскими клише - крупные представители американского финансово-промышленного капитала делают президентом США. Сделано было умно, зло и здорово.

Я был покорен.

И сегодня, когда по телевизору начинает мелькать какая-то уж совсем вопиюще благостная картинка заокеанских политических баталий, в моей голове вертится одна и та же цитата из Косинского: слова, которые произносит уходящий Президент, уже впрягшийся в лямку раскрутки своего преемника, чудака Шонси, способного беседовать только о кустиках и рассаде: "Этот мудрый человек сказал мне, что крона свободного общества расцветает лишь при условии, что ее питают корни здоровой экономики".

После фильма Косинского-Эшби я, кажется, наловчился определять, чей кандидат - республиканский или демократический - возьмет верх на очередных выборах: победит тот, кто больше похож на Шонси Садовника в блистательном исполнении Питера Селлерса. В этом смысле шансы Гора на победу с самого начала представлялись мне весьма сомнительными.

Словом, после "Будучи Там" я как читатель готов был простить Косинскому какие угодно крайности.

Вот только скотоложество - очевидный перебор. Ну да Бог с ним.

По одной книге невозможно судить об особенностях авторской манеры Косинского, но установка "Раскрашенной птицы" чрезвычайно близка отечественной традиции. Трудно сказать, чего тут больше: игры в "русскость", дабы разозлить правоверных соотечественников (что все же вероятнее), или признательности великой литературе соседей (что, увы, вероятно менее), - и все же. На горьковское "Детство" в тексте романа встречается прямая отсылка; пиши Куприн свою "Олесю" лет через тридцать - кто знает, не вышло ли бы из-под его пера нечто подобное. Но не они, а, пожалуй, Чехов - главный герой Косинского. Прямого соотнесения между "Раскрашенной птицей" и, предположим, "Мужиками" или "Архиереем" нет, да, наверное, и не может быть, но косвенных - сколько угодно.

В русской литературе не было писателя, настолько блестяще знавшего подлинную русскую жизнь и вместе с тем как будто вечно стыдившегося этого своего знания, каким был Чехов. Правдой характеров и бытовым правдоподобием, за которые отдали бы половину своего мастерства Тургенев и Бунин, Гончаров и Алданов, Чехов словно бы гнушался. То ли они напоминали ему о неблагородном происхождении, то ли он лучше нашего знал в чем силен и брезговал злоупотреблять своими умениями, но только занимали его (что, в частности, следует из дневников близкого к нему А.Суворина) вопросы по преимуществу за-литературные: идеология, философия, этика.

То же Косински. Местами "Раскрашенная птица" скупа и правдоподобна до головокружения: "У насыпи и между рельсами мы находили бесчисленные клочки бумаги, записные книжки, календари, семейные фотографии... На обороте фотографий были слова прощания, клятвы и цитаты из молитвенников, нацарапанные руками, явно дрожавшими от страха или движения поезда". Но Косински-беллетрист словно бы не доверяется своему мастерству. Он не то упоен внезапно разразившейся над его головой свободой, не то жестко продюсирует самого себя, - но повествование, которое, по всему, способно стать плотным и округлым, как подмороженный восковой окатыш, крошится и оплывает.

Из сельскохозяйственной перенесемся в область промышленной метафорики. Что там воск - улей, рой, строительная площадка! По прочтении роман оставляет ощущение какого-то странного инженерного сооружения, целиком держащегося на сложной системе едва заметных поначалу рычажков и противовесов. Стоит лишь покачнуть один из них, как все здание рушится. Значит, не стоит дотрагиваться, а лучше отойти подальше и постараться понять принципы организации материала, выяснить, откуда у этой птицы, так сказать, крылья растут.

По рассмотрении оказывается, что, во-первых, крылья растут из спины, и, во-вторых, всего крыльев насчитывается общим количеством две штуки. Косински пишет два романа сразу: бытовой и психологический, для нас с вами и для американского читателя, того самого, который и про партизан, и про войну, и про украинцев с белорусами - очень приблизительно. В одном из них поселяне глушат водку, машут кольями, ходят за скотиной, в другом выковыривают друг у друга глаза оловянными ложками и совокупляются до посинения чресл.

Здесь, по всей вероятности, и следует искать разгадку композиционного несовершенства "Раскрашенной птицы", когда в пару всякому бытовому эпизоду придается сцена насилия, а лирическому отступлению - немного, а иногда и много секса. По части последнего Косински изобретателен и находчив настолько, что в какой-то момент даже начинает казаться, что ради всего этого хлюпанья, оханья, тупых ударов и занозистых зазоров в дощатых перекрытиях роман и писался. То, как, по Косинскому, обходились белорусские (украинские?) крестьяне - звери, звери! - со своими домочадцами, достойно отдельного ХХХ-сайта, причем для верности и без всякой боязни ошибиться можно приписать и еще один икс.

Но на самом деле секс - это совсем не секс, а, так сказать, в чистом виде явленная психея здешних безблагодатных мест, дух времени, минус-слово; не случайно, что в какой-то момент своих скитаний главный герой теряет дар речи - ну чистое "Зеркало" (Тарковский ставил Лема - и, кто знает: читал или по крайней мере слышал о Косински?) - реализация допсихологической, доклассической, долитературной установки.

Не в этом ли заключена тайна и чеховского слова, всех этих пространных монологов, размышлений об Африке и облаках - письменных столах. Может, это и не слова вовсе, а что-то, чему мы пока не в силах дать названия, - жесты, прикосновения, поцелуй взасос, до кровоточащих губ? Наивное, милое время...

Впрочем, для 1964 года, когда писался роман, недоверие к бытописательству, особенно в условиях Польши ли, Северной ли Америки, естественно. Предшествующие тридцать лет его было так много, что в какой-то момент за ним не стало видно ничего, кроме быта: ни человека, ни правды, ни будущего. С сексом в этом смысле попроще.

Движение от действительности, общее для атлантической литературы середины века, в ту пору притормозило на половой проблеме, взяв короткую передышку на пути к тайнам, как она, литература, думала, подсознания. Видения, галлюцинации, выход за пределы сознания - все это разразилось потом, после, когда распластанные тела с рассеченной грудиной, в которых некогда билось Слово, уже были обернуты спина к спине и наливались последней дряблой тяжестью.

Но все это будет чуть позже, а пока... Пока же герои передовых писателей выходили разве что за околицу. Выходили - и шасть до кромки леса, обжигая руки "кометой", дырчатой консервной банкой с тлеющим во мху угольем, - незаменимой в тех краях вещью.