Книжные новости в Русском Журнале / Литература

За последние 15 лет на российского читателя обрушился огромный массив сочинений Набокова и литературы о нем. Художественные произведения его изданы и многократно переизданы, на смену "вводному" четырехтомнику пришло солидное собрание сочинений в десяти томах. Отдельными книгами напечатаны его интервью и лекции (их теперь студенты перед экзаменами на шпаргалки расписывают). Выпущены антология мировой набоковианы и собрание прижизненных отзывов о произведениях писателя. Выходит более или менее периодическое издание, целиком посвященное жизни и творчеству Набокова. Разного уровня монографий, журнальных публикаций и газетных статей и вовсе не счесть. Даже изрядного объема книгу о жене Набокова - и то перевели (что-то я не помню биографичес ких работ такого уровня ни о Софье Андреевне Толстой, ни даже о Наталье Николаевне Гончаровой). Пожалуй, с подобной дотошностью сегодня выскребают литературное наследие лишь еще одного автора - Иосифа Бродского. Но самое удивительное, что весь этот бум вовсе не отвратил от ВН "среднего читателя" - если верить Земфире (а не верить ей нет никаких оснований), книги Набокова даже в метро читают.

Не обошлось и без биографий - еще три года назад практически одновременно появились довольно пристрастный, хотя и небесполезный очерк жизни и творчества Набокова, написанный Алексеем Зверевым, и капитальный труд новозеландского набоковеда Брайана Бойда "Владимир Набоков: русские годы". Недавно в том же "Симпозиуме" вышел и второй том дилогии Бойда - "Владимир Набоков: американские годы" - так что теперь самый авторитетный свод биографических сведений о писателе доступен по-русски в полном объеме.

При чтении его сразу бросается в глаза, что манера Бойда в процессе написания набоковской биографии претерпела определенные изменения. Местами казалось, что первый том написан не литературоведом, а историком моды или, скажем, спортивным журналистом - так подробно там описывалось, во что Набоков играл и как одевался. Только что вышедшая книга более литературоцентрична. Что и понятно: во-первых, Набоков постарел и стал больше времени проводить за письменным столом, а не на кортах, а во-вторых, двухтомник Бойда рассчитан прежде всего на американского читателя, поэтому штатовскую действительность 50-60-х годов автору описывать смысла нет, а вот разные разности из жизни предвоенной Европы или тем более русской эмиграции приходится растолковывать.

Впрочем, любви к своему персонажу у новозеландского профессора не убавилось: как и в первом томе, он занимает его сторону практически во всех конфликтах Набокова с ближними и дальними. Слабость простительная и даже трогательная - но зачем же при этом обижать ни в чем не повинных современников, попавших гению под горячую руку? Предположение, что Роман Якобсон усомнился в способностях слона преподавать зоологию, потому что "побоялся соперничества" с Набоковым, по мне немногим лучше утверждения Зверева, что Набоков на самом деле ревновал Пастернака к списку бестселлеров и Нобелевской премии, а не просто морщился от безвкусицы "Доктора Живаго".

От большинства традиционных писательских биографий работа Бойда отличается тем, что ее автор не ограничивается собственно жизнеописанием. Значительная часть двухтомника посвящена анализу набоковских произведений. В "американском" томе основное место уделено, естественно, "Лолите" и "Аде", и эти разборы украшают книгу и повышают ее значимость, хотя разборы Бойда трудно назвать бесспорными. Так, несколько смущает его настойчивое стремление видеть в Гумберте Гумберте только "жестокого и тщеславного негодяя", как определял своего героя склонный к мистификациям и розыгрышам автор. В итоге бойдовский Набоков выглядит чуть ли не моралистом, разоблачающим Гумберта как "монстра в нравственном отношении", а роман оказывается "блестящим исследованием психологии преступника". Между тем, сам же Бойд пишет: "Гумберт - это триумф воображения". Понятно, что это автоматически превращает в мире Набокова любого героя из "отрицательн ого" в "положительного". Но исследователь оставляет собственное замечание без развития, по крайней мере, оно никак не корректирует его оценку несчастного ГГ.

Впрочем, никакие частные согласия и несогласия не отменяют главного: труд Бойда сразу по выходе стал признанной классикой жанра научной биографии. Благодаря кропотливости, дотошности и исключительной фактологической выверенности своего исследования Бойду удалось фактически отменить большую часть того, что писалось о Набокове раньше, и в значительной степени вообще закрыть тему. Как заметил Михаил Шульман, работа Бойда "превращает всякого пишущего на тему жизни Набокова либо в академического маргинала, либо в самоуверенного выскочку".

Между тем, чрезмерная симпатия биографа к своему герою может приводить и к более печальным результатам. Ряд подтверждений тому можно найти в только что появившемся жизнеописании графа Михаила Воронцова, созданном Вячеславом Удовиком (книга вышла в серии "Жизнь замечательных людей" издательства "Молодая гвардия").

Для большинства сегодняшних читателей имя Воронцова связано прежде всего с годами южной ссылки Пушкина, когда поэт состоял при канцелярии новороссийского генерал-губернатора и развлекался, среди прочего, сочинением эпиграмм на своего начальника. Кроме того, в жене Воронцова, Елизавете Ксаверьевне, пушкинисты, в первую очередь Татьяна Цявловская, видели одну из претенденток на роль "утаенной любви" Пушкина.

Отношения между поэтом и графом, складывавшиеся поначалу более или менее успешно, вскоре - из-за ревности или по какой-то иной причине - дали трещину. Биографы Пушкина, разумеется (им тоже ничто человеческое не чуждо), склонны винить во всем генерал-губернатора. Удовик, не решаясь из почтения к Пушкину просто поменять плюс на минус, а минус соответственно на плюс, идет другим путем и пытается доказать, что Воронцов всегда относился к Пушкину нежно и пользовался взаимностью, а все недоразумения между ними объясняются дурным влиянием на поэта со стороны Сергея Волконского - будущего декабриста и давнего завистника Воронцова. Соответствующая глава так и называется: "Не враг и не гонитель Пушкина" (если уж идти по этому пути, то не лучше ли было назвать ее "Не полумилорд и не полуподлец"?).

Я вовсе не хочу сказать, что пушкинисты кругом правы, а биограф Воронцова наоборот. Часто возражения Удовика звучат вполне убедительно, но про объективную реконструкцию исторической реальности говорить тем не менее не приходится. Просто перед Удовиком стоит иная задача: ему нужно не разобраться в ситуации, а полностью реабилитировать своего персонажа в глазах "общественности", более того - вылепить из Воронцова идеального героя, рыцаря без страха и упрека. Поэтому он считает своим долгом опровергать все свидетельства о напряженности между Воронцовым и Пушкиным без разбора, включая и те факты, оспаривать которые совершенно бесполезно ввиду их самоочевидности.

Вот лишь один пример. Осенью 1823 года Пушкин набрасывает знаменитый рисунок, на котором изображен Геракл, выдирающий волосы графу Воронцову. Казалось бы, все ясно: издевается вольнолюбивый поэт над высоким чиновником. Однако Удовик предлагает совсем иное толкование пушкинской шалости - мол, незадолго до этого Воронцова в очередной раз обошли при раздаче генеральских званий, и "своим рисунком Пушкин проиллюстрировал отношение властей к Михаилу Семеновичу. Это петербургское начальство, интригуя против графа, насело на него в образе Геракла". Но с чего бы Пушкину вникать в сложные отношения Воронцова с петербургской бюрократией и сочувствовать графу? А вот с чего: "Пушкин мог прийти к выводу, что нападавшие на М.С.Воронцова и те, кто преследовал его самого, были одними и теми же лицами". Мог, конечно. Фантазия поэта не знает пределов. А вот биографу хорошо бы подкреплять свою любовь к портретируемому более рациональными аргументами.

Симпатия Удовика к Воронцову распространяется и на родственников последнего. Так, под защиту биографа попадает даже дед Михаила Семеновича, владимирский генерал-губернатор Роман Илларионович по прозвищу "Роман - большой карман", которого историки считают "одним из самых жадных и бесстыдных взяточников своего времени". Существует предание, согласно которому в 1783 году он получил на именины в подарок от Екатерины огромный кошель. Генерал-губернатор понял, что императрице известно о его махинациях, разволновался, занемог и в три дня умер. В опровержение этой клеветы Удовик пишет: будь Воронцов-дед и в самом деле мздоимцем, "владимирцы не приняли бы решение похоронить своего первого генерал-губернатора в Дмитриевском соборе. Они не считали Романа Илларионовича ни взяточником, ни разорителем своей губернии. И он не был таковым". Простите, а это решение о захоронении, оно как принималось, на всенародном референдуме? Первому генерал-губернатору от благодарных владимирцев? И вооб ще, если в кремлевской стене покопаться, там еще не таких государственных деятелей отыскать можно. Так что место упокоения едва ли уместно считать решающим доказательством кристальной честности.

Собственно, любовь исследователя к своему объекту - явление вполне понятное и простительное. Плохо, когда она подменяет метод и становится основным содержанием работы. Как говорил Сергей Аверинцев, "в Бога я верю, но деньги на кафедре получаю не за это".

То же самое мог бы сказать о себе и другой великий гуманитарий, Гершом Шолем, чей классический труд "Основные течения в еврейской мистике" благодаря издательству "Мосты культуры/Гешарим" наконец появился по-русски в полном виде (до этого было сокращенное издание в рамках известного израильского просветительского проекта "Библиотека Алия"). Известно, что Шолем сам занимался так называемой практической каббалой, был верующим человеком и выступал против атеизма, утверждая, что "нет морали, имеющей внутреннее содержание, если она не основана на религии". Однако обо всем этом мы узнаем из предисловий, мемуаров и биографий - в трудах самого Шолема предпочтения и наклонности автора последовательно выносятся за скобки. Заслуга Шолема как раз и состоит в том, что он перевел еврейскую мистику, от Авраама Абулафии до Шабтая Цв и и Нахмана Брацлавского, с языка эзотерики на рациональный язык академической науки.

Книга Шолема была создана на основе курса лекций, прочитанного им в 1938 году в Еврейском институте религии в Нью-Йорке. Шолем был одной из тех счастливых натур, которым дано сочетать популярность и глубину, и это позволило ему превратить вводный лекционный курс, рассчитанный на неспециалистов, в крупнейшее академическое исследование, не потерявшее своего значения за все те десятилетия, что прошли со времени его появления.

Особую ценность русскому изданию придают сопроводительные материалы - предисловие Наташи-Эстер Заболотной, словарь каббалистических терминов, библиография, именной и предметный указатель. Особо нужно отметить включенную в книгу статью Михаила Шнейдера, не только анализирующего подход Шолема к еврейской мистике, но и вписывающего "Основные течения..." в контекст постшолемовских исследований по каббале. Все это и позволило ученику Шолема Моше Иделю - крупнейшему современному "мистиковеду", русскому читателю, увы, пока известному лишь как адресат посвящения "Маятника Фуко" - заявить, что "гешаримовский" том превосходит все остальные издания классической монографии Шолема на разных языках не только полиграфическим оформлением, но и научной подготовкой.

После всего сказанного понятно, почему слова автора предисловия о том, что "выход в свет русского перевода "Основных течений..." обогатит русскоязычную культуру в целом", не кажутся преувеличением. Кроме прочего, хорошая книга - это вовремя изданная книга. Первое по-настоящему научное "каббаловедческое" издание на русском языке появилось как нельзя более кстати. Интерес к еврейской мистике сейчас растет во всем мире - даже Мадонна под влиянием Йегуды Берга расхотела быть Луизой Чикконе и предпочла называться Эстер. Россия в этом отношении вовсе не исключение. Но ситуация в соответствующем сегменте отечественного книжного рынка вполне плачевна. Массовый читатель проглатывает среднеграмотные пересказы каббалистических текстов в промежутке между Кастанедой и "Диагностикой кармы", а взыскующие духовного просветления окормляются гуру, подозрительно напоминающими лидеров тоталитарных сект.

На этом фоне начатая "Мостами культуры" серия "Алеф" (книга Шолема стала ее первым выпуском), в рамках которой русскому читателю должны быть представлены основные труды по еврейской мистике - от популярных до фундаментальных, а также ряд первоисточников, смотрится очень симпатично. Пока что определены первые десять книг, которые планируется подготовить в течение ближайших пяти лет - антологии, монографии, академические издания. Если задуманное удастся осуществить, то вскоре под ярлычком "еврейская мистика" в супермаркете идей можно будет купить действительно качественный продукт.