Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра


Служба Рассылок Subscribe.Ru проекта Citycat.Ru
Русский Журнал. Круг чтения
Все дискуссии "Круга чтения"
Новости Электронных Библиотек


Роман Ганжа
Librum dulce, librum utile
Рената Лахманн. Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие поэтического. Перевод с немецкого Елены Аккерман и Федора Полякова. - СПб.: Академический проект, 2001 - 368 с. (Серия "Современная западная русистика", т. 34) Тираж 1000 экз. ISBN 5-7331-0218-7

Книга профессора Констанцского университета Ренаты Лахманн издана в 1994 году. Теперь она появляется на русском языке в серии "Современная западная русистика", однако ее можно было бы издать под рубрикой "полонистики", "латинистики" и еще под массой других рубрик. Не могу с уверенностью судить о подлинных мотивах создания этой книги, но написана она так, словно выбор материала продиктован определенными методологическими и теоретическими установками, а не наоборот. И это хор! ошо. Представьте себе, что некто в силу роковых обстоятельств должен написать книгу о "русской риторике". Пытаясь написать о ней так, чтобы это было актуально и интересно, он возьмет на вооружение наиболее успешную стратегию интерпретации, пусть это будет, к примеру, "деконструкция". И если он не блестящий стилист или выдающийся мыслитель, получится текст, в котором добротное описание будет испорчено претензией на "деконструкцию", а "деконструкция", в свою очередь, будет испорчена в силу того, что она не всеядна и не является сводом правил.

С книгой Ренаты Лахманн все по-другому. Здесь в фундаменте лежит точно выверенная теоретическая установка относительно "механизма" и "динамики" "культуры", которая вместе с тем является методологией и стратегией чтения текстов. Можно сказать, что книга посвящена одному из аспектов этого механизма и этой динамики, наиболее яркой иллюстрацией которого как раз и является рецепция латинской риторической традиции на русской почве. Поэтому методологически фундированное описание не идет в разрез с интерпретирующей теорией, а является ее развернутым изложением.

Для описания устройства культуры автор использует проверенные конструкты: "семиотический механизм культуры", "динамическая модель семиотической системы", "метатекст как система самоописания культуры", "текстуальность vs. функциональность", "дуальные модели", "первичная vs. вторичная грамматика", "культура текстов vs. культура правил", "разноречие vs. единый язык". В этом она наследует не только Лотману и Бахтину, но также Барту, Якобсону, Мукаржовскому etc. Их терминологические конструкции уточняют мысль автора, придают ей объемность и включают в максимально широкий контекст современных лингво-семиотических штудий. Вместе с тем подвергается критической оценке амбициозный и утопичный проект "перевода риторического языка на язык лингвистики и семиотики" в работах группы μ, Умберто Эко и Ролана Барта, как не осознающий "значения метатекстуальной функции риторики в исходном контексте" и изолирующий ее как "квази-нейтральную, до-научную дисциплину". Автор, таким образом, ! помещает рассмотрение риторики в историческую перспективу.

Риторика рассматривается, в частности, как дескриптивная и как нормативная инстанция, что позволяет анализировать ее как вторичную грамматику и как метатекст. Первое означает, что "риторика репрезентирует не первичный код языка, а поэтический - как строящийся на первично-языковых и других первичных кодах". Второе означает, что риторика - это подсистема, выполняющая в рамках системы культуры функцию ее самоописания, а также нормирующую, организующую и моделирующую функцию, которая способствует консолидации культуры и формулирует ее самосознание. В частности, это выражается в определении языковых приемов для построения различных коммуникативных ситуаций и в формировании отдельных функциональных языков. Такое ориентированное на прагматику выделение типов речи (политическая, судебная, торжественная) является включенным в антично-греческий контекст, в котором зародилась риторика. Однако вторичный характер соотношений знаков внутри риторики позволяет ей внедряться в "посторонни! е культурные пространства, в которых до тех пор отсутствовала кодифицированная риторика. Тем самым она приобретает авторитет, который позволяет ей найти путь во все европейские культуры. Это демонстрирует как римская, так и все следовавшие за ней культуры, которые переняли риторику".

Вместе с дескриптивным аппаратом риторики заимствуется ее ценностная система, но главное - дихотомическая концепция языка (обыденные vs. функциональные речевые ситуации; повседневный, первичный язык vs. неповседневный, вторичный). Поэтому сколь бы ни отличались первичные языковые системы, воспринимавшие риторику, в них гарантированно создавались условия для воспроизведения вторичного языка. Причем этот канонизированный язык выполняет функцию унификации и консолидации культуры, исключая из нее все множественное, неунифицированное, аморфное и неоднородное, а потому опасное.

Вплоть до XVIII века наблюдается аналогия между риторикой и поэтикой. Обе поддерживают дихотомическую концепцию языка, обе сохраняют статус нормативных дисциплин. Однако Рената Лахманн предлагает отличать риторику и поэтику как дисциплины - от риторического и поэтического как языковых функций. "Риторическое предстает как образец следования правилам, как абсолютно неспонтанное и нетворческое, а поэтическое, следовательно, как совершенно свободное от правил, как спонтанное и креативное, то есть как что-то неуправляемое, нерегулируемое и неподчиненное потребностям коммуникации". В эстетических спорах XVIII века концепция зависимости от правил и свободы от правил берет на себя оценочную функцию, в результате чего вырабатывается эстетика оригинальности, не признающая нормативный характер риторики и поэтики.

Описанная выше динамическая модель детально раскрывается на материале проникновения риторики в русскую культуру, формирования риторической традиции, ее "демонтажа" в XIX веке и способов ее бытования в XX веке. Импорт риторического учения в Россию XVII века происходит при посредничестве польско-иезуитских центров образования. Реакция на импорт риторики, как и на предшествующий ему импорт грамматики, соответствует реакции на церковные реформы. Одновременно возникают официальная риторика учебников и неофициальная антириторика противников западной учености в лице Аввакума, который защищает "культуру текстов" от любых проникновений "культуры правил".

"Первый русский придворный поэт и воспитатель царских детей Симеон Полоцкий, выступающий в качестве представителя польско-иезуитского образования, "эстетизирует" священный текст, Псалтырь, и тем самым вводит новый способ текстопроизводства". Поэзия Полоцкого образует первый светский литературный канон в России и инициирует барочную традицию. На другом полюсе находится "Житие" Аввакума, которое строится как литературный "антитекст", где смешиваются и употребляются нефункционально различные формы, где изобретаются особые антиформы и вырабатывается литературный антиканон.

Специфика позиции Ренаты Лахманн отчетливо видна в следующем полемическом фрагменте: "Изменения внутри русского культурного контекста, в том виде, в каком они находят свое выражение во введении иносистемной вторичной грамматики к началу XVII века, едва ли можно обосновать тем, что русские риторы наконец признали объективное существование трех стилей в литературном языке (так думает советский исследователь истории стилей Вомперский <...>). Нельзя также согласиться с тезисом Виноградова: "Глава 'О тайных родах глаголания' в Риторике 1620 года свидетельствует, что в русском литературном языке второй половины XVI - начала XVII века уже обозначились общие контуры трех стилей, трех 'родов глаголания". Виноградов упускает из внимания, что с риторическим учением о стилях в русский культурный контекст переносится чуждая ему вторичная грамматика, обладающая сильными нормативными, то есть организующими и структурирующими механизмами".

Что касается дальнейшей эволюции риторики в России, то она возможна до тех пор, пока сохраняет свой динамический характер. Однако уже у Ломоносова, который обобщает всю предшествующую традицию, в категоричном учении о стилях риторика начинает окостеневать в рамках прескриптивной функции и терять динамический потенциал. Имеет место застой учения и застой стилей, которые на него ориентируются. Достигнутое состояние языка фиксируется, его сохраняют, им управляют, ограждая его от произвольных изменений.

"Нарушения ограничений <...> являются последствиями застоя и ставят под вопрос компетентность риторики как таковой. Критика риторики с конца XVIII века и вплоть до Белинского зиждется, с одной стороны, на концепции оригинальности и креативности, с другой - на переоценке языковых приемов в рамках концепции реализма <...> Риторика перестает играть какую-либо роль в стабилизации системы. В квазисвободном от риторики пространстве культурный контекст мобилизует иные описательные системы, соответствующие новому культурному самосознанию: стилистику, эстетику языка, теорию литературы, лингвистическую семантику, которые берут на себя отдельные задачи риторики".

Но "какие бы инстанции и дисциплины конкретного культурного контекста ни были привлечены к моделированию коммуникативной системы, у них в любом случае будет двойной статус, который всегда был свойственен риторике как вторичной грамматике и как учению. Новые дисциплины повторяют путь развития риторики к стабилизации единого языка". В противовес такому статусу академических дисциплин Бахтин выдвигает идею "металингвистики", которая определила облик в том числе и прекрасной книги Ренаты Лахманн.





Поиск по РЖ
Приглашаем Вас принять участие в дискуссиях РЖ или высказать свое мнение о журнале в целом в "Книге отзывов"
© Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией. Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала по e-mail.
Пишите в Русский Журнал.

http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru
Отписаться Рейтингуется SpyLog

В избранное