Книжные новости в Русском Журнале / Периодика Круг чтения

Хороший год для чтения,
Хороший год, чтобы сбить со следа.
Б.Б.Гребенщиков

Если в субботу не сразу вставать с дивана, а лежать, лежать, лежать и лежать до вечера, то обязательно наступит прозрение.

Но если после этого все же встать (внимание, вот ошибка) и, хромая, подбежать к кофе, сигаретам и иссушающему душу компьютеру, то прозрение сразу закончится и вместо этого заболит позвоночник.

Вы не заметили, что у нас юбилейный 13-й выпуск?

И правильно.

Время чтения

Термин, насколько запомнилось моим затуманенным парами (я ж только нюхал!) пьимого Сашей Ивановым (философом) алкоголя мозгам, принадлежит ему же. Слово "время" здесь абсолютно условно, можно без ущерба для смысла сказать "пространство чтения" - будет одно и то же.

Пространство - диван, время - суббота. Все остальное (пустота, вечность, двадцатый век) по субботам существовать не может. Машины по производству букв имеют право раз в неделю поупотреблять собственные продукты.

Тем более что это довольно стремно - буквы производить. Недавно на моем любимом (потому что все остальные тоже дерьмо) - Радио МВ- (107,8 FM) завелся говорливый ведущий. Одновременно выяснилось: любимость происходила не оттого, что там всю ночь напролет гоняют фьюжн (очень тупая музыка), а весь день можно нет-нет и услышать Джона Леннона или Дэвида Боуи (глупые люди со слабыми голосами). Любимость происходила оттого, что там было мало рекламы и не было проклятых говорливых ведущих.

Работа которых, увы и ах, - сродни тому, чем занимаюсь я - производить тупые сотрясания микрофонной мембраны (в просторечье - "слова"). Не скажу, что Западные философы все не правы, но пока связь слов с предыдущими мыслями и последующими вещами (придумал, сказал, получил зарплату), во-первых, не очевидна, во-вторых, служит причиной нравственных рефлексий и моральных страданий героя.

Затуманенный употребленным Сашей Ивановым (который все-таки производит материальные предметы - книжки) алкоголем мозг (мой) уловил этот термин ("время чтения") как спасительную соринку, что для мыслителя моих масштабов - вроде бревна или трансатлантического парома. "Критик не должен рассказывать, про что написана книжка, - излагал Саша, и я кивал ему головой так, что она временами падала на пол и закатывалась под ноги официантам (кто ж их поймет, про что они там написаны!). - Критик должен рассказывать о своем состоянии во время чтения".

Состояние тяжелое, в чем вы убедитесь ниже, если вам уже нечего больше почитать сегодня.

Как известно, "время письма" было тем спасительным местом, в которое ускользал от ответственности покойный автор, сваливая там вину за содеянное со своих конкретно-исторических плеч на эфемерную и потому не поддающуюся усекновению голову скриптора.

"Время чтения", таким образом, позволяет провозгласить "смерть читателя" - пусть эпигонскую, но зато весьма пользительную для здоровья.

Мертвый читатель не принадлежит интертекстуальности, тоскующей по объекту. Ему не нужно прятать под феноменологический матрасик ("если ты говоришь о коктейле, значит ты феноменолог") свои субъектно-объектные комплексы. Мертвому читателю не нужно оправдываться "интенционированием" и "точкой говорения". Он не производит систем описания систем, описывающих системы описания. Он не нуждается в предмете.

Он - читать.

Даже если мы с вами склонны считать продукт чтения "тоже текстом".

Книга на послезавтра

А этот викенд, как всегда, выдался напряженным. Во-первых, целых два раза ездил на вокзал провожать доктора Колотаева, у которого в издательстве "Аграф" скоро выходит книжка. Во-вторых, пил пиво с Митей Ольшанским. В-третьих, прочитал наконец так нравящийся всем девушкам роман Пата Зюскинда про Парфюмера.

Тот, когда родился, вначале все нюхал. А потом сказал первое слово: "Рыба". Когда в книжке Булгакова "Собачье сердце" родился Шариков, он тоже сначала сказал "рыба", только наоборот.

Парфюмер в книжке про Парфюмера был хитрый. "И Гренуй покорно лег к ногам хозяина, ни разу не сделав ни единой попытки привстать", - сообщает о нем автор. Другое дело - Шариков из книжки "Собачье сердце".

- Дозволь, гад, галоши тебе лизать буду! - примерно так говорит он.

(Тут, пожалуйста, сами сделайте философский вывод.)

Книжка про Парфюмера, которую я так долго и талантливо не читал, напоминает сразу о многом. Напоминает о моем социопатическом друге (рассказ о нем вы читали неделю назад), который больше остальных слов любит именно слово "рыбы".

Хотя рыбы, взятые в чистом виде (как водоплавающие животные), не очень архетипичны. Несмотря даже на то, что в Зодиаке у них есть собственный знак - цифра "шестьдесят девять". Говорят, его изобрели китайцы. (Половинка черная, половинка белая. Как "рыба" и "абыр" в рассматриваемом нами примере.)

И еще песня такая была, в далеком шестьдесят (когда я родился) девятом году - "Мы хлеба горбушку, и ту пополам. Пусть кто-то лавиной и что-то лавиной; тебе половина и мне половиии-на!"

Мы с бабушкой любили ее петь хором.

"любовь слишком быстро пришла и ушла слишком быстро пронеслись мимо окна пояснительные титры попутчики внизу пили коньяк а он равнодушно лежал на своей верхней полке и что-то силился понять и то лишь для красного словца а на самом деле просто лежал и все

нюхал"

Однако стоит какому-нибудь художнику вставить рыбу в свой натюрморт (можно даже виде воблы на газете "Правда", как у Оскара Рабина), как натюрморт тут же приобретает отчетливо выраженный философский смысл (тут, пожалуйста, вставьте сами, какой именно).

Можно сказать, что тема нюханья возникла случайно. Взятые в философском виде рыбы не пахнут (а так - очень). Просто когда я писал предыдущий (в смысле, который курсивом) отрывок, мой циничный соавтор (а роман "Муций", доступный сетевому читателю в виде длинного муторного рассказа, на самом деле написан именно как роман, в соавторстве с социопатом) приписал слово "нюхал".

Взвесив на весах своего таланта полученные результаты ("просто лежал и все", "просто лежал и все нюхал"), я таки склонился ко второму, жизнеутверждающему (как рыба, вставленная в натюрморт) варианту.

Тема нюханья оказалась весьма в тему. Редакция РЖ, та самая, которая так по-отечески терпеливо вырезает из гостевой книжки ваши матюки, дорогие читатели, всю неделю требовала от меня положенной по штату биографии для услаждения вашего, дорогие читатели, нездорового любопытства. Тщась ее выродить, я дотянул до субботы, а суббота, так уж исторически сложилось, есть день отдыха у евреев.

Я ж еврей, или, вы надеялись, кто?

Биография

"а из предыдущих о нем свидетельств следовало выделить сердцевидную форму головы которую приобрел изображая на новый год под елкой зайчика ведь упал на него утюг и с тех пор утюг любимое у него слово стало как захочет есть так и кричит: мама утюг утюг! а мама плачет на небе не может дать сисю своему розовощекому мальчугану вот он лежал голодный и все

нюхал

этим привычным утром: кипячение молока на дне кастрюльки, запах мытой посуды, колбасы, льда на стеклах веранды, и даже особенно рукомойник - все нюхал маленький муций и все запоминал, как в коробочку складывал"

Следующим за "рыбами" словом, которое было сказано Парфюмером, оказалось слово "дрова", - этот факт также глубоко потрясает, ибо протоптанные вслед за лопатой дорожки в нападавшем за ночь снегу ("если выпадет снег, мы узнаем об этом только утром") ведут автобиографию в аккурат к поленнице, потому что ведь по утрам положено топить печку.

Запах холодного и пыльного (с лета еще) полена казался мне серьезнейшим лейтмотивом текста, но поиск на слово "полено" дал совсем не тот результат, какого я ожидал: большинством поленьев оказались имена главного героя романа.

"Гренуй сидел на дровах, вытянув ноги и опираясь спиной на стену сарая, он закрыл глаза и не двигался. Он ничего не видел, ничего не слышал и не ощущал. (...) Еще несколько дней спустя он был совершенно не в себе от интенсивного обонятельного впечатления и, когда воспоминание с новой силой вспыхивало в нем, бормотал про себя, словно заклиная: "Дрова, дрова".

Тем не менее поленница, вся сплошь из пыльных и действительно разнопахнущих осколков - вишневого ли сада, дубовых ли винных бочек - не важно, являет собою поленницу бифуркации: следы от нее тянутся отчасти к умиранию короля Артура, отчасти - к обычным кошкам:

"решил подойти к натану сунуть в него нос и горько дышать а натан дышал жарко нос маленький у него с двумя дырочками посередине из них выходит не теплый а прямо таки жаркий весьма воздух и весь он спокойно и уютно пахнет блохами подвалом мочой и чем-то еще непередаваемо прекрасным до слез охота забиться между его шкурок и там жить ведь у натана из попы безусловно по зимнему пахнет глистами то есть именно ядрено слышите и можно вообразить все виды говна смешавшиеся в этом тонком и прихотливом аромате допустим кролячьи катышки овечьи орешки свинячьи поносы коровьи лепешки и плюшки и пирожные наполеон выблеванные на новый 1971 год допустим и сеном сеном пахнет оттуда и снегом и соломой и французскими духами но короче говоря этими мериносами пахнет оттуда тоже ничуть не меньше чем альбиносами"

Конечно же, альбиносы достались Муцию-Парфюмеру в наследство от средневековой Альбигойской ереси, которой, по слухам, пропитана книжка Булгакова (но другая). Лично меня рассуждения о соотношении света, покоя, добра и зла всегда оставляли равнодушным, ибо какая разница, как это выглядит, если гораздо важнее установить, как оно пахнет?

Баллада на смерть кароля Артура

хорошо ему видеть правду в поленнице дров
вдыхать свежесть лягушек и деревенский лай
слышать скрипы кравати наблюдать камаров
обжигаясь пить говно из сортира и наслаждаться звуками балалай

Кажется, где-то здесь содержится глубокий философский анализ этого потрясающего воображение текста. Стоит ли и говорить, что в один из приходов на вокзал (провожать доктора Колотаева) юноша Оболенец (впрочем, далеко уже не юноша, а вполне отец собственноручно вырожденной путем жены Надьки почти годовалой дочери) был мною на этом вокзале (а именно Павелецком, где рядом живут и Куталовы, и Ольшанский, и Саша Щипин, и кто хотите) сугубо встречен?

Плотные жгуты интертекстуальности слой за слоем ложатся на измученную сложностями мира голову, чтобы она окончательно не треснула и не разлезлась.

Ведь

Разумеется, под "аннушкой" следует понимать трамвай из уже упомянутого выше романа, хотя в городе, где произошли описанные выше события (и где бывший юноша Оболенец проживает наряду с доктором Колотаевым, котом Натаном и даже культовым сетевым Яцутко) трамваи не ходят.

"Вы когда-нибудь жили в городе, где нет трамвая?"

Зато есть троллейбусы. И вот в пронзительно осенний день, когда солнце уже такое, ну вы понимаете: светит, но не греет, и пахнет, пахнет осенью все, я пришел на работу и там (на работе стоял стол) увидел лежащую на столе Библию.

Вы не поверите, дорогие читатели, но я тупо сел за этот стол и открыл эту Библию как раз на Книге Екклесиаста. Почитавши исполненный какой-то уж очень осенней мудрости текст про Turn, turn, turn известной вам, раз уж вы дочитали до этого места, группы, я сделал вот что.

Встал. Вышел из кабинета и вообще - с работы. Сел в троллейбус (первый попавшийся). Доехал до конечной остановки. (Троллейбус встал и начал стоять, не намереваясь ехать куда-нибудь дальше.) Я вышел из троллейбуса и продолжил движение, пока не упал.

Когда я упал, вокруг была лесополоса, снизу листья, нападавшие под меня с веток, а сверху свешивался этот самый неразделенный солнечный лучик.

Теперь, когда на часах справа внизу компьютерного экрана 6:24, я с некоторым страхом жду его второго пришествия.

Надеюсь, что мы не поссорились - ведь, правда же, вам было все равно интересно?

Ну скажите же кто-нибудь, что можно делить лучик.