"Уральский СЛЕДОПЫТ"

Олег СЕРГЕЕВ. Валя Мирковская

"Уральский следопыт", N 5-6

Отец ее был поляк, мать - молдаванка. От матери она унаследовала темно-ореховые глаза, от отца - темно-русые волосы, светлое чистое лицо и гордую осанку. Рослая, почти уже барышня, она была самой красивой девочкой в седьмом "а" классе (в городе Кыштыме Челябинской области).

А я тогда учился в шестом, росту был небольшого - в строю на физкультуре стоял вторым слева - и, хотя не боялся уже сутками бродить один с ружьем по тайге, подходить к Вале на переменах не решался.

Мать у нее умерла рано, отец жил в Москве со второй женой, и Валя воспитывалась у своей тетки-молдаванки, доброй толстушки, работавшей врачом-гинекологом в одной больнице с моим отцом. И жили они на нашей улице наискосок от нашего дома.

В ее классе учились два рано повзрослевших парня с шикарными чубами, комсомольские активисты. Они приходили к Вале домой делать вместе уроки. Я видел из окна, как они шли с ней из ее дома в школу, видел их свободные непринужденные манеры, слышал громкие уверенные голоса, и сердце мое покалывала черная зависть.

Ее тетка, хорошо знавшая моего отца по работе, как-то пригласила нас к себе в гости: не то на именины, не то по какому-то другому случаю. Пошли мы к ней всей семьей: не только с отцом и матерью, но и с бабушкой, и с дедушкой. За столом взрослые выпили красного вина, разговор стал оживленнее. Вскоре выяснилось, что дед мой начал работать и женился в родном городе Валиной тети - в Кишиневе, и хотя было это еще в конце прошлого века, тем не менее, у них нашлись общие воспоминания, они вспомнили кишиневские улицы, дома и парки, молдавские обычаи, и даже спели дуэтом веселую песенку на молдавском языке:

"Если есть у тебя в кармане медные деньги -
Будет доброе вино и красивые девушки!.."

За столом я сидел рядом с Валей, она заговорила со мной, и разговор пошел неожиданно легко: она вела первую партию, а мне оставалось только вторить...

Вскоре и Валя пришла к нам в гости. И надо же было так случиться, что я сидел дома закрытый на замок: мать ушла в магазин, пока я еще спал, и закрыла двери снаружи на ключ, рассчитывая быстро вернуться. Но Валю это обстоятельство нисколько не смутило: я раскрыл окно во двор, и она через него запрыгнула в комнату. Вдвоем, без взрослых, разговор у нас пошел легче, я показал ей свои книги, охотничье ружье, открытки, и когда пришла мама, Валя чувствовала себя в нашем доме совсем свободно.

А осенью она ушла из нашей школы - отец увез ее к себе в Москву.

Прошло десять лет, и как-то весной сорок четвертого года я неожиданно столкнулся с ней на улицах нашего городка, где командовал тогда взводом на окружных военных курсах. Передо мной стояла высокая красивая женщина в форме капитана медицинской службы. Новенькие ремни портупеи аккуратно лежали на чистой шерстяной гимнастерке, обтягивающей упругую грудь, узкие серебристые погоны окаймляли плечи, еще более подчеркивая стройность фигуры, каштановые волосы были зачесаны волной назад, открывая высокий чистый лоб. Во всей осанке ее чувствовалось что-то породистое, гордое - прямо ясновельможная пани! Большие темно-ореховые глаза по-прежнему смотрели открыто, но в глубине их, где-то на самом дне, затаилась печаль. Мы бродили с ней по улицам весь вечер и рассказывали друг другу о событиях последних десяти лет. Уехав с отцом в Москву, она попала там в высокопоставленное общество: отец занимал высокий пост в каком-то Наркомате. Окончив школу, поступила в медицинский институт, а когда началась война, их стали обучать по ускоренной программе. В сорок втором досрочно выпустили и направили в Армию. Была ранена, на поправку приехала к отцу в Москву.

- Ты ведь знаешь, в Москве образовалось Польское правительство во главе с Болеславом Берутом. Из поляков формируются особые воинские части. Прошлой осенью организовалась польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, а сейчас - целая польская армия.

Польское происхождение неожиданно отразилось на служебной карьере отца: он стал заместителем министра в польском правительстве. Валя попала прямо в центр возрождения польской государственности. Правительство стремилось завоевать популярность у поляков и у союзных стран, собирало вокруг себя лучших людей Польши. Постоянно устраивались правительственные приемы, балы, и Валя, как дочь члена правительства, была их непременной участницей.

- Все ухаживают - просто можно голову потерять! Сколько соблазна...

Кусочек шляхетского гонора и во мне сидел, видно, достался по наследству вместе с польской кровью одного из прадедов - майора Венцингера. Но я постарался подавить в себе ревнивое чувство.

- Ну, и что же ты, - говорю, - увлеклась кем-нибудь?

- Там - нет! Знаешь, я недавно вышла замуж. За русского. Он тоже врач. Мы вместе учились в институте. Он должен приехать сюда послезавтра.

- Час от часу не легче!

Впрочем, муж ее оказался симпатичным парнем в форме старшего лейтенанта медицинской службы. Не знаю, что она ему обо мне наговорила, только он отнесся ко мне с искренней симпатией, как будто бы я, по крайней мере, вытащил его жену из горящего дома.

Однако даже приезд мужа не расшевелил Валю, не видно было радости с ее стороны. Она не изменила ровного поведения, как будто замкнулась в себе и хранит в душе какую-то тайну.

- Вот нам и ехать пора, - сказала Валя через несколько дней. - Надо возвращаться в свою часть.

- А ты всю войну служишь в одной части?

- Да нет. Ты знаешь, куда я попала сразу после института? - сказала она вдруг. - На Волховский фронт, во Вторую Армию генерала Власова.

- К Власову? - удивился я. - К тому самому?

- Ну да, к нему.

- И как же ты спаслась?

- Просто чудом, Олег. Чистая случайность.

И она рассказала свою историю.

Наш полевой лазарет стоял в сосновом лесу, как мы считали - километрах в двадцати от передовой. Из частей привозили раненых, у нас их сортировали: одним делали срочные операции и после короткого отдыха отправляли в тыл, других - сразу после перевязки. Легко раненые подлечивались и возвращались в часть. Из тыла к нам постоянно подходили грузовики с продуктами и бельем, а в обратный рейс забирали раненых. Мимо госпиталя проходили машины из частей на тыловые базы. Словом, было довольно оживленно. Но вот на передовой начались тяжелые бои, раненые пошли сплошным потоком. Через день-два поползли слухи, что где-то поблизости немцы прорвали фронт и заходят нам в тыл. В госпитале нарастало напряжение. Почему нет приказа на эвакуацию? А ну как попадем в окружение?

Вдруг прекратилась подача машин. Среди раненых и персонала росла тревога. Начальство не знало, что отвечать на наши вопросы. Комиссар госпиталя обходил палаты, успокаивал:

- Спокойствие, товарищи, спокойствие! Продолжайте делать свое дело. Скоро все прояснится.

Стонали ампутированные, бились в бреду тяжелые, дико кричал лейтенант, раненый осколком мины в живот. Ему впрыснули морфий.

Уже перестали поступать раненые с передовой, никто не приезжал из тыла, установилась какая-то зловещая тишина. Пополз слух, что мы уже окружены.

Наконец, начальник госпиталя собрал весь медперсонал. Наверное, он предварительно совещался с комиссаром и старшим врачом - они сидели рядом. Он сказал, что немцы прорвали фронт и продвинулись далеко на Восток. На ближайшей железнодорожной станции позади нас - уже противник. Связь со штабом установить не удалось. Мы в окружении. Надо пытаться выйти к своим. Но идти всем вместе нельзя: большую колонну сразу обнаружат и уничтожат. Надо выходить мелкими группами по 5-10 человек, избегать дорог, держаться в лесах, в болотах.

- А раненые? - спросил кто-то.

- Кто может двигаться, пусть вливаются в группы и выходят со всеми.

- А как быть с тяжелоранеными?

- Кто может двигаться, пусть выходит, - повторил полковник.

Он не мог выговорить прямо, что придется оставить тяжелораненых. Но его все поняли. Стало тихо-тихо.

- Ну, надо идти, - сказал полковник, - нельзя терять времени.

Все поднялись, вышли, потоптались перед госпиталем, первые группы потянулись в лес, и мы, не глядя друг на друга, пошли между сосен от госпиталя. И страх сжимал сердце, и стыд перед ранеными. Хотелось сжаться в маленький-маленький комочек, в землю втиснуться.

А раненые-то знали, что их ждет. Лучше было тем, кто лежал в бреду, без сознания. А кто мог хоть ползти, вылезли на террасу госпиталя, спускались по ступенькам крыльца, трясли костылями. Кто-то страшно, отчаянно ругался, обзывал нас последними словами.

- Бросаете, сволочи! - кричал истошно, истерично. - Драпаете!

Будь у него оружие, он, наверное, стал бы стрелять в нас.

Обожженный солдат со сплошь забинтованным лицом и незрячими глазами шел ощупью вдоль стены:

- Сестрица, сестрица, - повторял, - где ты? Не уходи!

Раненый, волочивший закованную в гипс ногу, пытался прыгать на одной, здоровой ноге, падал, полз за нами на руках, за ним ползли другие...

Я заревела навзрыд и бросилась бежать, куда глаза глядят, куда-нибудь, только б не видеть этих искалеченных, зовущих людей.

Уже далеко в лесу пристала к одной группе. Вел пожилой старший лейтенант с рукой на перевязи, с коротко подстриженными усиками. Я была ко всему безучастна и делала как все. Садились, и я садилась, вставали, и я вставала, шли, и я шла. Почти ничего не запомнила. На четвертые сутки в вечерних сумерках напоролись в лесу на немцев. Их, видимо, было немного. Они начали стрелять, мы побежали в чащу болотистого леса. Немцы не стали нас преследовать. Меня ранило в руку, но кость пуля не задела. Мне сделали перевязку.

А на следующее утро мы вышли к своим. Тут мы узнали об измене Власова, о том, что весь штаб Второй армии попал к немцам, что почти вся Армия погибла.

На излечение меня отправили в Москву, к отцу. Как я там жила, я уже рассказывала. Правительственные приемы, балы... А у меня перед глазами все стояла эта брошенная в лесу больница под Волховом и ослепший солдат, ощупью пробиравшийся вдоль стены, слышался его зовущий голос: "Сестричка, сестричка...!"

Василий ЖУРАВЛЕВ. Банный день в русской деревне

"Уральский следопыт", N 5-6

Кто из нас, уважаемые читатели, родился и вырос в сельской местности, запомнил на всю жизнь, что суббота в деревне - это банный день!

Я вспоминаю, как у нас в селе Долговском Каргопольского района Курганской области по субботам по всей деревне от восточной и до западной ее окраины со второй половины дня и до позднего вечера дымили кирпичные трубы - это хозяева бань топят печи. По-особому стучат по деревне в этот день топоры - колют дрова для бани. Не заготовляют вновь, а раскалывают крупные, сухие березовые поленья на более мелкие, нужные для растопки. Поднимаются и опускаются "журавли", скрипят вороты у колодцев.

Баню топили, в основном, мужчины. Большей частью - деды и внуки, так как мужики-работяги, занятые тяжелым крестьянским трудом, возвращались в домашний очаг с поля ли, с фермы или со стройки, поздним вечером, когда банька для них уже созрела.

А чем занята в субботний банный день женская половина? У женщин всех возрастов свои заботы: управиться по хозяйству, подоить корову, накормить скот и птицу, приготовить легкий ужин, а затем заняться непосредственно делами по программе банного вечера - всем членам семьи приготовить чистое белье, поставить большой, семейный самовар, вскипятить обязательно молока для добавки в чай, приготовить разные варенья - на любителя.

Во время уборочной или посевной женская половина дома первой посещала баньки, так как "мужики" возвращались домой поздно, почти затемно, особенно, как я помню, осенью. А в другое, более-менее "спокойное" на селе время, особенно - зимнее и ранней весной, когда накал работ на селе спадает - в первый жар, на "первачок", отправляется в баньку мужская команда семьи.

Жар бани берегли, посему в один заход набивалось столько людей, что повернуться негде; да и баньки в те времена строились маленькие. Кроме того, все-таки не на всех подворьях крестьян были свои баньки, поэтому было традицией приглашать попариться соседей, родственников и обездоленных - нищих, постоянно проживающих в селе.

Когда вся наша семья перепарится, перемоется, мы, ребятня, бежали по соседним домам, стуча в окна с громким криком: "В баню, в баню!".

Чего греха таить, в нашей семейной, деревенской бане мы все, побывавшие в ней, изрядно выматывались, уставали. Да и как не устанешь, когда в одном, можно сказать, крохотном помещении, причем с очень жаркой атмосферой, выполнялись все процедуры: и мытьевая, и парилка, и душевая, вернее - обмывание водой.

Особенно было нам, пацанам, невыносимо в те критические минуты, когда самые заядлые парильщики, "жадные" до острых ощущений, как вмажут в горизонтальную каменку треть ковша кипятка, а оттуда, как выстрел, молнией вылетает жгучая струя пара. После такого чуда наше место - на полу, присев на корточки, пригнув голову к коленям. Чтоб совсем не окочуриться - рядом, на полу таз или ведро с холодной водой. Обмоешь лицо и тело - полегчает.

А на полке в эти минуты шум от веников и покряхтывание от удовольствия приверженцев крепкого щедрого жара. Обессилев, нахлеставшись вдоволь, мужики степенно, не спеша, покидают парилку, положив веники для подсушки на кирпичный чувал каменки, и выходят, пригнувшись, в предбанник, где завсегда наготове два, а то и три ведра с водой из колодца, зимой - с плавающими льдинами. Слышим: "Эх, мать твою за ногу, эх хорошо!" Это значит холодная вода пошла по назначению. Облившись, наши "моржи" снова в баньке, операция повторяется: из ковша кипятком, настоянным на травах - в каменку, затем веники в руки и на полук. И пошло, и поехало...

Из парилки - в снег

Если зимой мороз не опасен, ну что-то так минус пять - минус десять, то перед предбанником готовили кучу чистого снега, в котором и валялись. Выскакивали из баньки, с полкб, без лишнего лихачества - после третьего, обычно, веничка, чтобы себе не навредить. То есть, после того, как организм достаточно прогреется, и уже не опасно будет.

Все это банное колдовство занимало у нас с мужиками 30-40 минут, максимум - один час. Бывало, матушка, Анна Евдокимовна, или сестрица Клава, кричат из сенок, с крыльца:

- Хватит вам, ребята, наслаждаться, оставьте и нам жару, да и соседей еще надо помыть и попарить.

Женщины - в баню, мужики - в доме

Женщины и девочки с ними, дочери и внучки - все парились у нас, но уже не так лихо, как мы - мужское отродье. Но жарок любили.

Пока наши женщины с дочерьми (снохами, внучками, свекровями и т.д.) пребывали в бане, совершая всякие банные процедуры на свой, женский, манер, мужчины, блаженно, с полчаса балдели: кто курил, сидя на крыльце в одном нижнем белье (в теплое время года), кто лежал тут же, в сенках, где мы, детвора, летом постоянно спали.

Отдохнув, взрослые из мужского сословия, бывало, пропускали по рюмочке, как говорят по стопочке, но не более, закусив соленым огурчиком, а еще престижнее - соленым грибочком. Женщины после бани, в наше время, спиртного совсем не употребляли.

Вся семья намылась и напарилась

Вот вся семья перемылась, перепарилась, все в сборе, а в бане продолжаются батальи: там наши хорошие соседи или дальние родственники.

Женщины наши, тоже отлежавшись, очухавшись от сумасшедшего щедрого жара, возились со своими копнами волос: протирали, сушили, укладывали, заплетали в косы и т.д.

Наконец-то все за большим семейным столом. С двух сторон вдоль стен длинные, широкие лавки из толстых досок, с третьей стороны - большая скамья, с четвертой, со стороны кухни - большая табуретка. Это место старшему по дому, по кухне, то есть нашей матушки.

Посредине стола - огромный, ведерный семейный самовар, надраенный, блестящий медью, с зеркальным отражением. Рядом - огромное семейное блюдо, по сегодняшней мерке посудной - вроде бы как мини-тазик для посуды, в котором пышет жаром картошка, сваренная в мундире. А зимой, когда мы на ночь топили в большой горнице круглую, в черном железе, печь, то обязательно пекли печенки из картофеля. Вдобавок к картофелю - миски с солеными огурцами и капустой, по праздникам перепадало и соленых грибочков.

Разделавшись "подчистую" с картофелем, начинали чаепитие. У нас в семье были в обиходе в лихое военное время, да и после войны, алюминиевые большие солдатские кружки. Что-то, наверное, грамм по 400. Мужчины предпочитали их. У женщин своя реликвия: несколько фарфоровых чашек и блюдец.

Кипяток, наливая из самовара, разводили топленым молоком, чуть желтоватым, с пенками - пальчики оближешь, а кто-то предпочитал ягодное варенье из малины, смородины или вишни.

Сахар в наше трудное детство был мечтой, довольствовались конфетами разных сортов, которые изредка "давали" (за деньги, выстояв в очереди всю ночь, занятую еще с вечера) в нашем сельмаге. Это конфеты по форме - "подушечки", чаще - "горошек" разной расцветки, реже - настоящие конфеты "карамель", где каждая конфета обертывалась в такие красочные бумажки, что мы, школьники, их долго хранили - наклеивали в альбомы, учебники, а то и на стены родного нашего дома.

5.08.2000 г.

Опубликованы материалы 5-6-го, за май-июнь номера журнала.

23.07.2000 г.

Фэнзин "Вавилон" N 3 '2000

27.06.2000 г.

В разделе "Архив" опубликовано:
Геннадий ПРАШКЕВИЧ. Разворованное чудо

18.06.2000 г.

Фэнзин "Вавилон" N 2 '2000.

Подписка на "Уральский следопыт" проводится по каталогу агентства "Роспечать".
Индекс 73413.
Подписка принимается во всех отделениях связи России и СНГ.