Лета остается все меньше, на повестке дня летние стихи; в "Журнальном зале" между тем явился 2-й - весенний - выпуск "Ариона", и там Игорь Иртеньев с "Типа сонетом". "Типа сонет" - это типа заголовок, строфа такая... типа классическая.
И типа про лето:
Когда декабрь как вкопанный стоит, И на лету, как птицы, стынут слюни, Что делает классический пиит? Он, натурально, грезит об июне.
В том же "Арионе" - во втором отделе - Инна Лиснянская с зимними стихами, но зима там метафизическая, как в классических элегиях: урожай собран, снег или зола?.. Point для классической элегии не вполне традиционный.
Уже отару лет Остриг январский ветер И гонит к алтарю. Уже псалом пропет. Уже написан Вертер. И я вдогон смотрю -
Там снег или зола? И жить уже мне стыдно - Я старше, чем тетрадь. Завершены дела. Но умирать обидно, Обидно умирать.
Большой зимний цикл Инны Лиснянской - в июльском номере "Знамени"; на этот раз в подтекстах горацианская ода, впрочем рифма к Горацию - галлюцинация, что же до "звуков лиры и трубы", то каноническим аллегориям здесь предпочитают неканонические:
Пляши, путана, играй, гетера, Гуляй, судьба! Кому - кифара, кому - фанера, А мне - труба.
В ней вьюга выла, и пламя пело, И письма жглись, - И вылетает безмолвьем пепла Плутовка-жизнь.
Кому-то - славно, кому-то - дурно, А мне - амбец. Не пожалей мне, струна Сатурна, Своих колец!
"Знамя" июньское открывается "Попыткой плача" Юрия Арабова с центоном-эпитафией, скрепленным цепочкой рифм на "время". Здесь же "Признаки тихого наводнения" Михаила Айзенберга с интригующим предисловием:
"Как пишут в предисловии к какому-нибудь скандальному роману: "Все совпадения имен и событий случайны". Здесь авторы всегда немного лукавят, но у меня есть крепкое алиби - время написания помещенных в журнале стихотворений. Они написаны летом и ранней осенью 2004 года".
Это и в самом деле почти роман, но из событий здесь, пожалуй, лишь титульное наводнение, вода - главное действующее лицо, она как "горячий лед" и "текучий камень", она как темнота, что без дна (обратный ход: черный ящик с двойным дном).
А как вы стали черным ящиком? А слишком много было времени, чтоб взять его с одной попытки. И полумеры настоящего терялись в новом измерении.
Контора дергала за нитки.
Но истекает срок положенный, и с ним темнеет дочерна груз невостребованный, брошенный на глубине двойного дна.
Ближе к концу появляется наконец персонаж. Под соответствующим заголовком:
А вот и он
А вот и он в полупальто немарком - наш новый гость, ступающий с носка. Ну, развлеки нас памятным подарком или прямой ладонью у виска.
Как бы не так. Не подает руки. И кстати: от такой железной хватки уже отвыкли. Щелкнут каблуки, а он все с нами. Странные повадки!
Новый персонаж множится, оборачивается то другом ситным-прянишным, то серым волком со скукой в глазах, то серой молью, что дышит где захочет. Затем возникает смутный звук - машинный гул, эхо кассовых автоматов.
вы злодеи, мы злодеями не будем, вы злодеи, мы ни в чем не виноваты, и зачем вы к нам, обычным людям? Вам сюда, а мы направо, за правами. Где-то терлись долго рядом с вами и чужие запахи впитали. Где злодеи? Мы в глаза их не видали. Нас там не было и быть там не могло. Это радио тогда еще сказало - на посадке, на причале, у вокзала. Посмотри на электронное табло: вы не с нами, вам налево, нам направо. Вы направо, мы налево, где охрана? Наше право виновато - неужели? Наша правда вон из головы.
Похоже, этот сюжет - про страх темноты и войну всех против всех, где ждут помощи неясно с какой стороны, где в некий момент возникает голем, непонятный вблизи, различимый вдали, едва отделившийся от грязи... а потом оказывается, что все это - ночной кошмар.
Надо мной стоит человек-гора. Он: пора. А я ему как ребенку: ну, подожди минутку, что вы все в одну дудку, всех под одну гребенку, как иван, кивающий на петра.
Вот он наваливается на крышу Вот он идет по невидимому лучу Что я услышу Что я услышу Что я услышу когда закричу
В заключение - мораль:
Если хотите, то вот мое мнение (я понимаю, что не хотите): происходящее ждет извинения. Ждет изменения. Тонет в обиде.
Признаки тихого наводнения. Перерождение мер и весов. Прожили век, а такого не видели. Надо все начинать с азов. То, что было вчера ковчегом, время берет и выносит вон. Ветер идет по морям и рекам Все отпускаю на волю волн
Другой страшный сон - не про голема и наступающую воду, не про можжевеловый куст, но про застывающую Неву с Андреевским крестом над нею - у Елены Шварц в последнем номере "Нового мира":
Я видела во сне крестовый мост - Андреев крест над темною Невою. Шли по нему на Охту, в Летний сад, На Крепость или просто за водою. Одни шли к пустоте или забвенью, Те к Будде, те к мечети шли, Суворовцы шли ночью на ученья, Мешки холщовые несли. Им снились сны о злой подводной тине, С китайской надписью конверт. Им снился Бог, лавирующий в льдинах, Летящий мимо, знающий Корвет. Он с полюса шел, отряхая Пыль ледяную со снастей. Все замерзало, лубенели флаги С нашитыми скрещеньями костей. Шли по мосту вороны рваным строем, И люди шли на восемь разных стран. И только в сердцевине и скрещенье, Вращаясь и взирая на строенья, Зеленый замер Истукан.
Подборка Юрия Кублановского в июньском "НМ" называется "Над строчкой друга" и заканчивается "черными флоксами..." Александра Величанского. В том же номере исполненные античной архаики "Пустынные времена" Бахыта Кенжеева, начинаются они с "загадки", "ключика к хорошей прозе" ("Ключик к хорошей прозе едва ли не в том, / чтобы она была не меньше
насыщена, чем хорей..."), заканчиваются детскими играми, гаданием и посвящением А.Ц. ("Прятки, салки да третий лишний...").
А открывается июньский "НМ" "Синим светом" Сергея Гандлевского: кажется, те самые "три стихотворения в год", в своем роде продолжение прошлогодних "двух стихотворений": о "личных вещах" - "бесполезных вещах" и о приравненной к ним памяти-воскрешении:
Признаки жизни, разные вещи - примус и клещи. Шмотки на выброс, старые снимки - фотоужимки.
Сколько стараний, поздних прозрений, ранних вставаний! Дачная рухлядь - вроде искусства, жизни сохранней.
И воскрешает, вроде искусства, сущую малость - всякие мысли, всякие чувства, прочую жалость.
Вплоть до частушки о волейболе и валидоле... Платье на стуле - польское, что ли, матери, что ли?
В "Звезде" - американские стихи Григория Кружкова: лето в Нью-Джерси, смерть в Нью-Джерси, отсылка к Сократу, посвящение Льву Лосеву, аллюзии (кроме титульной - венецианской) на "Зима. Что делать нам в деревне" и блоковское "Северное море":
По радио передавали джаз. Синоптик звал на пляж. Предупреждали О пробках на шоссе. Шеренга книг, Как водопад, переливалась с полок На стол, и со стола на пол. Над ними Луч солнца нависал - широкий, пыльный, Как потолочный брус. Он все держал. Погода соблазняла и шептала... Зачем же дверь осталась заперта?
Наконец, в 6-м номере "Октября" - цветные сны Михаила Поздняева, сначала про Еву и Лилит, а под конец про купленную на прошлогодней ярмарке "нон-фикшн" тишотку, "T-shirt, / из которой кровь течет", посвящается Андрею Вознесенскому, стихи, соответственно, - про назначение тишотки:
Назначение тишотки, дорогие малыши, - посещать ваши тусовки без ущерба для души,
- и назначение поэзии. Или определение поэзии:
Поэзия не сонная лощина с отарами пасущихся сальерь, но павший жертвою защиты Лужина запаянный в сосульку соловей.
Поэзия не хилые ремейки самих себя с биноклем на заду, но секс на свежекрашенной скамейке в рассветном ботаническом саду.