Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Содержание майского (#5) номера журнала "Октябрь" представляют Валерия Пустовая и Юлия Качалкина:

- Юля, посмотри, сколько авторов в нашем пятом номере!

- Двадцать шесть. И все - от 19-ти до 38 лет.

- В пятом номере прошлого года молодые публиковались вместе с текстами признанных авторов то ли в назидание, то ли в противовес.

- Но тот пятый номер был приурочен к нашему журнальному юбилею. Поэтому эксперимент в нем был как бы задан исторически. В то время как номер этого мая задан днем нынешним и будущим. Здесь только современники, и их возраст подразумевает свежесть и непосредственность взгляда на нашу действительность.

- Да, Юля, старшие писатели переживают актуальные проблемы в сопоставлении с миром до перестроечного потопа, снесшего кому фундамент жизни, кому - башню. Обмелевший после сокрушительного омовения мир постепенно заселяется детьми новой суши, для которых открывшийся пейзаж не катастрофой рожден, а первозданен.

- Проблематика у наших молодых авторов действительно уникальная: они не боятся памяти о воспетом давно кем-то когда-то и поют всё заново.

- Опыт жизни подан непосредственно и фрагментарно. Именно поэтому главный жанр номера - рассказ.

- Голова кружится от прозы Станислава Иванова! Бразилия, Гренландия, Чехия Невероятные судьбы героев "Экзистенциальных странствий" заставляют меня, Лера, поставить на обсуждение один "простой" вопрос: какую роль играет в современной прозе, прости, воображение?

То есть можем ли мы принять автора-фантазера, стелящего свое звездное одеяло поверх всех вообще мифов сознания? Или у придуманной истории обязательно должен быть запрятан внутри культурный и жизненный прототип?

Иванов, обладая вкусом к языку классических приключенческих романов, немножко пугает нас Кафкой, но в целом рассказывает совершенно позитивную историю Революционера: нужно менять мир, искать в нем точку, где изменений ждут больше всего, путешествовать туда, а по пути, естественно, меняться самому и забывать обо всем этом мире с навязанной ему революцией.

Торжество растущего и ширящегося сознания, сдобренное хорошей долей откровенно смешных эпизодов, подкупает. А главное - удивляет. Предлагаю считать Станислава Иванова основным оптимистом этой весны!

- По контрасту с Ивановым не на воображении и оптимизме основывает свою прозу Александр Карасев. Его "Ферзь" входит в серию довольно жестких рассказов по мотивам службы автора в Чечне. Карасев строго следует реалистичности изображения: строго дозирует детали, в речь персонажей вводит профессиональные армейские словечки и конструкции. Справится ли армия с задачей войны? - вот, мне кажется, сюжетообразующая тема "Ферзя".

Но всегда ли нам нужна эта пресловутая правда жизни? Иногда так хочется приврать, поговорить по-французски, придумать легенду о любви

- Лера, скажи, есть ли у чувства любви в литературе образное воплощение, может любовь в произведении быть каким-то животным? Ну, я имею в виду, не тривиальное: голубь с голубкой или барсучок, ежик какой-нибудь, обнявшийся с другим ежиком? Такое, философское Оно существует и должно, как мне кажется, быть во множестве подобий - не одна птица, а стаи, не ящерица, а лавина юрких, шершавых существ. Лавина движется, рассыпается, снова сливается и живет как одно тело со множеством душ.

- И ножек!

- Эта метафора из причудливой поэтичной прозы Дениса Осокина "Ящерицы набитые песком (зеленые синие) les lezards bourres du sable (verts bleus)" корнями своими уходит в далекое героическое прошлое, знававшее Прекрасных дам, драконов и бродячих рыцарей. Ящерицы, полюбившие госпожу мэр (каков сюжет!) в одном провинциальном французском городке, превратили жизнь удачливой сильной женщины в сказку.

Поскольку рыцарей теперь днем с огнем не найдешь (даже муж госпожи мэр не "тянет" на эту откровенно романтическую роль), ритуалы любовных ухаживаний возложили на себя те самые драконы, уменьшившиеся до ящериц и подобревшие всё по причине отсутствия потенциальных врагов.

Счастье, столь редкое в теперешней нашей прозе, здесь вдруг и наступает. Возвращается в современность героев та древняя вдохновленность чувством, ровесница драконов, уже невозможная между человеком и человеком.

- В сказочности "Ящериц" есть оттенок неактуальности: мы словно выпадаем из прагматического мира повседневности. В таком же смысле "неактуальным" выглядит и рассказ Василия Нагибина "Усталость". Нагибин - это максимальная анти-Денежкина и анти-современность. Дети нашей эпохи активны и деятельны, устремлены максимально вовне - в путешествия, в разнообразную любовь, в Интернет и мировое сообщество. И каждой клеточкой вокруг обнаженного пупка демонстрируют свою глянцевую, словно вовек не увядающую молодость. Герой Нагибина, напротив, подчеркнуто немолод. И упорно не выходит за пределы очерченного круга жизни - тихой, уединенной, медлительной, до последнего верной себе.

"Усталость" говорит нам о несбыточности любых перемен. На пороге старости одинокий доцент получает внезапную возможность резко переменить судьбу: стать профессором в другом городе и жениться на незнакомке по брачному объявлению. Щедрый на завязки, сюжет разрешится в ноль. Ничто не сдвинется в твердом, ощутимом, земном смысле. Будут только переливы тончайших пластов эмоциональных волн, нежная рябь на поколебленной житейским ветром душе героя. На фоне глубоких переживаний по поводу возможных перемен замаячившая было новая жизнь героя выглядит скорее соблазном, нежели счастливым шансом, а одиночество и статичность человека в рамках художественного мира Нагибина предстают не как несчастье, а как необходимая основа его существования - обособленного, ориентированного на внутреннее осмысленное углубление, а не на внешнюю экспансию.

- А вот юный Евгений Алехин молод откровенно и вызывающе: его рассказы "День святого электромонтера", "Рай открыт для всех" и "Бой с саблей" бесхитростны в своем пока подростковом интересе к действительности. Нацелены скорее на познавание ее, нежели на разочарование в ней.

- Познавание довольно детского уровня - пощупать, отпить, украсть. Персонажи Алехина не стеснены авторским назидательным комментарием и в поступках неприкрыто демонстрируют свою вписанность в наше представление о так называемой неблагополучной молодежи. Однако их естественность и выводит их из плена поколенческого стереотипа: ругательства перемежаются с думами о загробном воздаянии, вырастают если не крылья, то хотя бы щупальца любви, на небритых лицах пробивается нежность.

- Знаешь, вот это вот трогать, осязать весь мир как слона во мраке - по мне это и есть уважение писателя к вещам, его неодушевленным спутникам, которым он дает свой голос. Скажем, проза Романа Перельштейна

- В рассказе Романа Перельштейна "Друг семьи" заглавная сюжетная линия (сумасшедший "друг" преследует жену рассказчика) как будто уступает место живописанию сумасшедшей жизни вообще, а человеческие отношения бледнеют перед судьбой вещей.

- Из-за вещей, Лера, между прочим, случаются трагедии. Подерешься, бывало, с половиком или веником

- А бывает, что вещь - это единственное, что объединяет людей после трагедии, скажем, расставания. Как в рассказе Андрея Мухина "Учебники". Это - драма современной, расчетливой любви, драма в буквальном и метафорическом смысле. Рассказ основан на диалоге ни о чем, small talk-е при выходе из метро, на случайном пересечении в городе, где она - будущая студентка из провинции, а он - разорившийся столичный предприниматель, и общего между ними - отчаянная надежда на возобновление любви, да вот сумка учебников, которые он купил по ее просьбе и наконец принес отдать.

Герои сорят поспешными репликами, успевая в скобках прокомментировать собеседника. Типичный жизненный диалог, в котором и сокрытие истинных чувств, и постоянная оглядка на прошлые обиды, и нерешимость, и расчет, и желание свалить бремя решения на партнера. Попробуете найти ошибку в этих переговорах?

- Типические герои в типических обстоятельствах. Реализм! Кстати, Лера, ты своей статьей "Пораженцы и преображенцы: о двух актуальных взглядах на реализм" вступаешь в дискуссию о нем. Будучи материалом критическим и философским, твой текст наделен такой энергией образов, что так и подмывает пуститься следом за этими маленькими недорассказанными историями. Как у кого-то там отняли пирожок, например А если говорить серьезно, то статья твоя как бы обращается к центру общественной нервной системы и говорит непосредственно с ним - по верхам голов спорщиков и даже анализируемых тобой авторов.

Попытка структурировать существующие понятия о реализме сама по себе заслуживает всяческих похвал: это сродни тому, чтобы на общем гулянии крикнуть - а король-то голый! В смысле, что мы чего-то тут пишем, про себя и других понимаем, а даже о понятиях договориться не можем.

Ты идешь на обнажение какого-то абсурда концепций: становится очевидной непреходящая сущность реализма. Он был и в романтизме. И в сентиментализме, и в классицизме

Роман Сенчин, Олег Зоберн, Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Сергей Шаргунов, Александр Карасев - все эти новые прозаики, подобранные в статье для пущей убедительности, похожи на целуемых в темноте. Да-да. Их касается стройная самодостаточная Мысль, но каждый из них в отдельности для нее мал и при свете встречи один на один, лицом к лицу, не выдержит. Да и не должен.

Но почему, спрошу тебя (рискуя превратить анонс в интервью), нет женщин-прозаиков в твоем шлейфе?

- В самом деле, пока я писала о Василине Орловой, о себе заявили целых четыре молодые писательницы! Этот номер представляет произведения Ирины Налиухиной, Елены Силиной, Анны Мартовицкой и Ксении Толоконниковой.

Ксения Толоконникова в прозу пришла из поэзии, и ныне выступает с рассказами "Отец" и "Чужие люди". В повествовательном отношении это простые истории: люди сходятся и расходятся, наблюдаемые автором. Но в текстах сквозит столько лирики, столько уловлено примет человеческих отношений и настроений, так нежно, скажем, рифмуется в "Отце" семейный разлом с наступающей осенне-школьной тоской детей-близнецов и тревожной сказкой о неспящем Бабае из их детства, что в который раз понимаешь: важно не то, о чем, а то, как.

- Рассказ Елены Силиной "Все они", на первый взгляд, есть не что иное как указательная реплика в сторону подростковой озлобленной и ироничной повседневности. Но в то же время - приятие этой повседневности как единственно возможного космоса.

Силина, взяв от каждого по страху, возводит все эти страхи в один общий Страх Людей. Человекобоязнь, выработанная человеком в процессе вполне даже счастливых метаморфоз жизни, представляется Силиной неким скрытым, но верным законом, следуя которому, вопреки его сути, герои тем не менее рискуют стать близкими друг другу.

"Все они" - площадная драма (ведь именно на площади возможно показать на кого-то пальцем и произнести это обличение), избегающая одного-единственного сюжета и держащаяся на множестве дробных полупоступков, полусобытий. Нам показано мало, но мы понимаем много. И сжатая пружина воображения раскрывается уже внутри нас и наших личных, чем-то похожих на истории Силиной историй.

Так что "Все они" - это еще и все мы.

- Четыре рассказа Ирины Налиухиной представляют нам разные ипостаси юмора в литературе: от игры слов и легкой логической чепухи до утверждения трогательного достоинства смешных людей и судеб. "Эпоха старичка" и "Случай с инженером" - это интеллигентский абсурд, истории, выясняющие, вежливо ли убивать жену на коммунальной кухне и насколько хрупка культура семейного быта, если ее, да и всю жизнь, может разрушить вдруг поселившаяся в доме мышь? "Бард Андрюша" и "Летний отдых на Ладоге" - это уже выход на серьезную прозу, показывающий в авторе тонкого метафориста и романтичного рассказчика.

- Рассказ "Вместо Петрова" Анны Мартовицкой - молодого московского архитектурного критика - создана, как говорится, по следам профессии. Случай сводит героиню-проектировщицу, привыкшую прогибаться под обстоятельства, с каким-то средним-средним Васильевым, который даже сначала не Васильев, а так - "вместо Петрова" пришедший и принесший деньги в подкуп. Циничная ситуация, достойная публицистического расследования, здесь выворачивается наизнанку и претворяется в историю поиска себя. Дело в том, что внезапная влюбленность с первого взгляда оборачивается для героини не путем к настоящему воссоединению с этим человеком Васильевым, а путем экзистенциальных открытий. Например, того, что ей близка оказывается поэзия Маяковского, кофе лемончелло (а не другой какой-то сорт!) - разговор по душам с первым встречным, а не молчаливое рациональное сожительство с собственным шефом.

Иногда мы встречаем людей и обретаем вещи не ради них самих, но ради прорастания собой в новых землях радостей и печалей, нового опыта.

"Вместо Петрова" Анна Мартовицкая и показала нам сущность человеческого сердца, любящего беспредметно.

- Перейдем к легкой артиллерии. Нас обстреляют мнениями и концепциями авторы публицистических и критических эссе.

В статье Кирилла Журенкова "Никаких яиц" деловито оценивается проект пересоздания разобранной гостиницы "Москва". Автор рассматривает разные варианты того, что могло быть на месте старого здания, и выбранный проект называет "самым невыразительным" решением. Самым же удачным, по его мнению, было бы заказать новое здание ведущему западному архитектору.

- Тему непонятости актуального искусства, его высылке за пределы каждодневных потребностей продолжает в своем материале Алексей Холиков.

- Статья Алексея Холикова "Руками - трогать! Опыт I Московской биеннале современного искусства" - спорная и потому интересная. Холиков эпатирует приверженцев классического взгляда на место культуры в жизни общества: он стаскивает культуру с позиции элитарной непознаваемой сферы - для того, чтобы вернуть ей атрибуты живого общезначимого процесса.

Статья Холикова привлекает прагматическим напором убеждающей мысли - по энергетике это действительно публицистика, хотя по содержанию близко к художественной критике (автор оценивает современный опыт синтетического искусства, использующего новые технологии).

- В ракурсе похожего критико-публицистического размышления предстают и авторы - участники нашей постоянной рубрики "Штудии".

- Отдельное спасибо, Юля, Марии Елифёровой за эссе "И кюхельбюкерно, и тошно", посвященное "сексу новейшего времени", точнее, новейшей прозы. Сама я давно уже ёжусь от сцен соития в отечественной прозе и потому абсолютно согласна с наблюдениями автора. Писатели разучились любить, что ли?

Стоит также обратить внимание на замечания Кирилла Юхневича ("Традиции и новации") об отрицательном обаянии романа Александра Кабакова "Все поправимо".

- А постоянную рубрику отдела критики "Близко к тексту" представляют Анна Голубкова, я сама и Александр Чанцев - молодой московский критик и прозаик. В своей рецензии Чанцев упражняется на "Сладкой жизни" Александра Гениса - сборнике статей и заметок, выходивших в последние годы в основном в глянцевых изданиях. Выбирая заголовок своей статьи, эпатирующим движением мысли находя в сочиненном самим собой тексте самый яркий и осязаемый образ - "Пиццу с черной икрой" (гурманское блюдо американских ресторанов, дорогое и демократичное одновременно), - Чанцев как бы "прикармливает" читателя, натравливает его на полосатый томик Гениса, заставляя желать всех с якобинской краткостью описанных там чудес: вкусной еды и экзотических путешествий, хороших книг и интересных людей (тоже ведь - чудо).

Рецензии Чанцева, как пародоксально это ни звучало, не хватает интервью с самим Генисом.

Ведь в легендарном кинофильме Феллини, с названием которого собственно и играет Генис, режиссер и сам задействован в роли.

- Представление о сладкой жизни в нашем обществе традиционно ассоциируется с миром западных блаженств. В этом смысле твоя, Юля, рецензия на книгу Кирилла Кобрина "Где-то в Европе" "Салтанные города" вместе с рецензией Чанцева образует одномоментную рубрику - о европейской манере жить. Судя по твоему тексту, книга Кобрина насквозь оттуда, из "где-та" Европы: ведь и жанр эссе, и путешествия, о которых пишет автор, и приметы европейского быта - все это элементы такого западнического стиляжничества. Ты, Юля, угадала главный секрет современного русского западника: эта позиция вдруг стала мило-анахроничной, как какая-нибудь старинная вещица. "Ведь где сейчас не-Европа даже в оккупированной туристическим бизнесом Азии? Где-то глубоко в памяти однажды невыездного и суеверного человека".

- Прежде чем традиционно перейти к поэзии, давай окунемся в омут инвективы Анны Яблонской.

- "Я принимаю наркотики. Я курю марихуану. Я пью. Но ничто не разрушает мой разум так, как поэзия", - в литературно-критическом эссе "Патти Хёрст и четверть дыма" Анна Яблонская применяет ход "от противного": предлагая убить поэзию, воспевает ее.

- Ну, слава богу, Лера, защитили поэзию! В этом номере читайте стихи Анны Золотаревой, Марианны Гейде, Натальи Бельченко и искрометного Дмитрия Тонконогова. Его стихотворением традиционно и закончим: