Гендер и эпос. Говоря о женских стихах, попробуем отрешиться от стереотипов - безоценочно, плохих ли, хороших. "Женские стихи" - это про перчатку с левой руки и про сероглазого короля? Все с точностью наоборот.
Говоря о женских стихах, попробуем отрешиться от стереотипов - безоценочно, плохих ли, хороших. "Женские стихи" - это про перчатку с левой руки и про сероглазого короля. Так вот, все с точностью наоборот.
"Слава тебе, о бесшабашный хрусталик, и тебе, подруга его, строптивая роговица! Вы своей преломляющей силы не рассчитали, на далекую перспективу не дали мне подивиться".
Это была Марина
Бородицкая (мартовский "НМ") с "Одой близорукости". Тут суть не в том, что я (лирическая героиня) снимаю или надеваю, в данном случае очки, а в том, что я (с ними или без них) вижу. А вижу я разные мелочи в радужной растушевке:
"Слава тебе, миопия! слава неправильной форме глазного яблока, удлиненного вроде грушовки, мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме, обнаженной лампочке в радужной растушевке!!
"
Или вот опять же - не про перчатки:
"Что гражданин достает из штанин? Руки его пусты. У меня на земле один соотечественник - ты".
Вера Павлова, разумеется. В мартовском "Знамени". В том же номере "Вишневый сад" Беллы Ахмадулиной:
"Вишневый сад глядит в мое окно. Огнь мыса опаляет подоконник. Незваный, входит в дверь не знаю: кто. Кто б ни был он, я - жертва, он - охотник".
Впрочем, внутри журнального контекста незваный этот пришелец из Таганрога должен составить пару "докторчеховскому" монологу Леонида Зорина. А мы мы, как могли, пытались уйти от стереотипов. Закрываем тему и подводим базу: Ирина Ер!
макова в последнем сетевом "Октябре" с циклом под на!
званием
"Февраль" и со стихами на мотив "Что стоишь, качаясь ":
" словно горло сдавлено широтой, словно жизнь - дубовая авантюра, словно в этой рябине назло счастливой - вся великая русская литература (с бесполезной женской инициативой)".
Далее не про гендер, далее про эпос. В апрельских номерах журналов имеем несколько разных опытов "большой стиховой
формы", все они - не поэмы. В "Дружбе народов" большой традиционный цикл Геннадия Русакова с "цитатным" заглавием и с эпиграфом "из старых стихов". В заглавии "другое начало", стихи многословны, и это, кажется, прием. В какой-то момент думаешь, что "другое начало" - проза. Отсюда избыток оговорок, "лишних слов" - избыток речи:
"Счастливые люди не пишут стихов. Счастливые люди обходятся прозой любви, повседневности, мелких грехов, которые этой любви не угрозой. Так, в общем, и нужно. Привычка к письму ритмическим слогом и в рифму к тому же, признаться, давно не нужна никому. И с этим, ей-богу, чем дальше, тем хуже".
Между тем "другое начало" это и в самом деле - начало, иными словами, привычный для русаковских циклов сюжет пути, здесь - возвращение; персонаж
синонимический - птицы ("птичья дорога ушла, чтоб вернуться назад"). Птиц много, и они разные: от золотого петушка "на шесте Додона" до элегических стрижей и ласточек. Но короткие стихи веселее длинных, и в сухом остатке чижик-пыжик:
"У каждого поэта есть то, в котором «это». И к этому вдобавок с десяток лучших строк. Четыре главных темы. И две больших поэмы, в помарках поздних пра!
вок, идущих косо вбок.
То ямбы, то хореи... Не
знаешь, что дурее. Но это между делом - базар не обо мне: о золоченом слове. О славе и любови. О паве в платье белом. О чижике в окне.
Ах, этот чижик-пыжик, обложки старых книжек! Больничный мерин чалый, оркестрик в горсаду. Вот здесь начало мира - в пяти шагах от тира. Судьбы моей начало, а я чего-то жду..."
В "Знамени" тоже цикл, но странным образом составленный и разрозненный - "Впечатления из другой области" Юрия Гуголева. Прежде другие впечатления из этой же области были в прошлогоднем "Октябре". Помнится, то была "езда в незнаемое", проще сказать, командировка. Пункт назначения - неромантический Восток:
" в направленьи гордого, седого, северного, с!
олнечного, грозного, - ну, зачем указывать точнее, - вам-то что? Казбека ли, Эльбруса? - важно, что - восточнее Ростова, Ставрополя, главное, южнее; главное, чтоб все пришли домой".
Другая пространная "командировка" в том же номере "Знамени" - в направлении прямо противоположном. Цикл Константина Кравцова называется "Салехард", и это опыт "духовного путешествия".
Автор, как мы узнаем из редакционной справки, "лауреат интернетовского конкурса христианской поэзии" и священник храма Благовещения Богородицы, что в Петровском парке Москвы. Северный этот путь - этап, города - остроги, и все птицы тут - вороны ("не ласточки весну приносят в сени / барачного ковчега"):
"Известно все про здешние места: тюрьма полна, сума всегда пуста, но разве Он с тобой не говорил, скв!
озь эту зыбь? И в праздности земной тот снег со дна!
пустующ
их могил еще блестит под утренней луной".
Итак, большая стиховая форма предполагает движение, необязательно метафорическое. До сих пор мы говорили о циклах-путешествиях. Иного порядка возможность - книга стихов. Апрельский "Новый мир" перепечатывает некоторую часть из книги стихов Тимура Кибирова "Кара-Барас". Вероятно, ту (опыт интерпретации классического текста), что не попала в свое
время в подборку "Знамени". В роли "классического текста" - "Мойдодыр", в роли самого Мойдодыра Логос, он же логопед:
"Я - Великий древний Логос, Коим созидался мир, Форм предвечных Устроитель, Слов и смыслов Командир! ...
Смысла, смысла, Смысла, смысла Домогался и молил, Копоть смыл И суть отчистил, Воск застывший отскоблил".
Про книгу как таковую (в конце марта она вышла в издательстве "Время"), про "историю лирического героя", про раешник, про Блока и бумажные розы мы уже писали в свое время. Здесь же про иные опыты в похожем роде, порой откровенно несчастные, как эта "школьная пародия" ("школьная пародия" - жанр детского
фольклора, самый известный опыт - "У Лукоморья дуб срубили"), автор питерской "Звезды" препарирует "Зимний вечер". Но в той же "Звезде" имеем другой раешник, чуть более "продвинутый", с эпиграфом из Блока: Игорь Булатовский назвал свой "Тартараек" "рождением трагедии из духа песенки". Это такой "балаганчик" с хор!
ами, с кордебалетом и с финальным явлением Пифагора. После Пиф!
агора вы
ходит автор и объясняет читателю, что это было:
"Вот сюжет моей поэмки. Пряха, нянька, повитуха, Парка-Мойра-шмойра сучит из шерсти-сажи, чего-то теплого и бесформенного темную нитку человеческой жизни. Об этом ее просят... ну, назовем их "не-мы", нерожденные, грубо говоря. При этом они хотят, чтобы их темная нить была сплетена, сдвоена с красной нитью песенки (души, сознания, совести, чего хочешь), которую поет прядущая бабка-нянька..." и т.д.
Не исключено, что это тоже
"школьная пародия". "Школьная пародия" на "школьную драму".
И в завершение малые формы, короткие подборки: "Четыре стихотворения" Алексея Цветкова в 4-м "НМ" и "Три ст-я" Оле!
га Чухонцева в 3-м, соответственно, "Знамени". Цветков (регулярный отныне журнальный автор) - о сне и о времени, что течет вспять, к началу. А в начале - Эдем и играющие там дети:
" как мы играли там в эдеме дети нам верилось существовать на свете он состоял из лета и весны какие липы нам цвели ночами и каждый знал что завтра нет печали наступит день где мы опять верны ... там на холме все светит в сад веранда я посвищу тебе
моя миранда до первых зорь пройдем в последний раз где тени прежних птиц над нами грустно и на глазах прокладывает русло прекрасный новый мир уже без нас".
У Чухонцева это самое "вспять" обозначено приемом: "Три ст-я" предварены эпиграфом-палиндромом ("О, лето, тело") и в середине там тоже палиндром (рак!). И вот тот самый Эдем: "Мед этот - тот Эдем". Кажется, речь о том, что в начал!
е было море, что "концы история прячет в воду"!
;, и воо
бще забавная фигура мысли - "вспоминать Царьград на турецком пляже", вспоминать славянофила, что пятится назад подобно раку, вспомнить Крым, наконец... а потом забыть:
"Снявши голову, по волосам не плачут. Вот, Леонтьев, наши теперь задачи: у чужого моря, ты знаешь где, - где концы история в воду прячет, - зарываться глубже в песок горячий или шлепать ластами по воде".