Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

О январском (# 1) номере журнала "Октябрь" раассказывают

Инга Кузнецова и Юлия Качалкина.

- Юля, давай начнем с продолжения роман Андрея Волоса "Аниматор". Автора можно поздравить с удачей: мне кажется, это - лучшая его вещь, написанная с большим увлечением, а, значит, с динамикой. Читается роман как детектив - и это притом, что темы, заявленные в нем, - для высокой прозы.

- Вторая часть, опубликованная в первом номере, - действительно более динамичная и менее "научная". Фантастика уступает место психологизму, профессиональные "боли" Аниматора Бармина - его личным "болям", связанным со взрослой дочерью и юной возлюбленной. Мы становимся свидетелями того, ход событий оказывается сильнее Дара как чуда: политические интриги, использующие национальный конфликт русских и качарцев, обнажают несовершенство того, чем занят Бармин. Аниматор может лишь возжечь пламя души умершего, но не воскресить человека, ему не под силу даже защитить от ветра и дождя имя на могильной плите: если исчезнут буквы, пламя останется, но кто узнает, чья там душа?

Бармин впервые сталкивается с тем, что предстоящие анимированию люди знакомы ему при жизни. Ведь, если вспомнить первую часть "Аниматора", там они представали исключительно в рассказах других людей, "информаторов".

Волос размышляет о дистанции между материалом - человеческой судьбой - и Мастером нового воплощения этого материала в произведении искусства. Потому что колбы Крафта - это все-таки искусство, а не техническая деталь производства. Может ли эта дистанция отсутствовать совсем?

Вера в примиряющую силу хода вещей, не зависимого от человеческих воль, сближает поэтику романа с поэтикой произведений Михаила Булгакова. Тем интереснее встретить в тексте "Аниматора" прямую аллюзию на "Мастера и Маргариту" - по имени собаки-ищейки Туза-Бубен. Аллюзия единственна, но и ее хватает для того, чтобы почувствовать точку схождения авторов.

"Аниматор", думаю, - о поиске смирения буйной натурой художника. О возможности этого парадоксального соседства.

- Первый номер вообще показался мне очень серьезным и насыщенным. Помимо романа здесь - две совершенно непохожих по стилю повести, которые все же легко сравнить, так как в обеих события раскрываются через восприятие центральной героини. Загадочный и неуловимый писатель Олег Зайончковский, которого никто никогда не видел, дебютировал год назад на страницах нашего журнала небольшим романом "Петрович", а с романом "Сергеев и городок" вошел в этом году в шорт-лист премии Букер и был назван критиками открытием. Здесь же, в первом номере, напечатана его повесть "Люда", в которой писатель с поразительным психологизмом и слегка соцартовским юмором пытается воссоздать внутренний мир простой и неглупой девушки, проживающей в маленьком поселке, работающей лаборанткой на заводе, собирающейся замуж и так далее. Я бы сказала, что Олег Зайончковский создает подобие абсолютно реалистического произведения - но как бы стилизованного, с налетом наивного ретро. Безусловным дос тоинством повести "Люда", в общем-то, несложной по замыслу, является совершенно прозрачный, точно выверенный стиль.

- Зайончковский, Инга, симпатичен тем, что под кажущейся одномерностью сюжета скрывает сложную фабулу человеческих взаимоотношений. А вообще первый номер произвел на меня впечатление вавилонского столпотворения персонажей. Слишком много историй.

- Так это и здорово, Юля! Иначе, чем Зайончковский, работает молодой прозаик Алексей Лукьянов, который в первом номере выступает с повестью "Хождение за три моря". Алексей Лукьянов - мастер выдумывать остроумные и неожиданные сюжеты. Повесть его имеет и гротескную, и лирическую сторону. В повести есть не только географическая и этнографическая фантастика, шутейный анализ нешуточных влюбленностей, но и, например, пародийное описание предвыборной кампании и стилизация под студенческий фольклор.

- Проза Лукьянова - экспериментальна и возмутительна. В том смысле возмутительна, что не похожа ни на что в современности, - как, скажем, знаменитый Барселонский павильон Миса ван дер Роэ, абсолют так называемого "функционализма", не похож на дом, где живут. Есть стул, но на него нельзя сесть. Есть ручка, но ничто ею не открывается. И даже замочная скважина избегает прорези для ключа.

Входишь внутрь со своей "привычкой", что будет удобно. А там не удобно: там - требуется усилие.

- Мне кажется, это и есть показатель оригинальной прозы.

- Продолжая метафору литературного произведения как дома, могу сознаться, Инга, что мне в этом доме жить бы не хотелось. Однако побродить по нему с экскурсией - очень любопытно. В повести "Хождение за три моря" как будто сплетено несколько уровней рефлексии автора на культуру. Причем, - начиная с Древней Греции и упираясь в итоге в странное время 60-х годов бывшего СССР. Постмодернизм? Да, конечно. Лукьянов берет название хрестоматийного произведения Афанасия Никитина - "Хождение за три моря" - и сочиняет невероятную притчу о хрупкой девочке Гере, у которой при неудачных родах отошло ни много, ни мало три моря околоплодных вод. Прямой ассоциации, за исключением количественной, с невероятным путешествием "первого русского постмодерниста" не возникает. У Лукьянова - эдакое раблезианское начало, зачастую избегаемое нашими современными писателями, за исключением, пожалуй, Белоброва и Попова, да еще Дмитрия Горчева. Лукьянов множит невероятные подробности жизни своих героев, сочетая символ и действительность.

Я помню Лукьянова еще по сборнику "Дебютной" прозы 2001 года. Назывался этот сборник "Война и мир", и Лукьянов там, соседствуя с Аркадием Бабченко и Денисом Осокиным, был представлен двумя повестями "Зубы" и "Палка". Ранний Лукьянов от Лукьянова нынешнего отличается, пожалуй, настроением смешного. "Зубы" и "Палка", хоть и напоминали о готической традиции "черной" прозы, все же вызывали улыбку: Лукьянов удачно пользовался киношным приемом "гэга", знакомые вещи помещая в незнакомое окружение и используя не по назначению. Отчего и возникал комический эффект.

"Хождение за три моря" утрачивает атмосферу шутки, розыгрыша. Придуманный мир становится агрессивным.

- Я бы не сказала, что комическое вовсе уходит из прозы Лукьянова. На мой взгляд, оно становится тоньше, уходит в атмосферу стиля, претворяется в иронию, которая выступает как бы подкладкой драматических событий. А на уровне сюжета комическое становится принципом тотального гротеска, быть может, действительно исчезая как строительный материал композиции.

- Возможно, Инга, дело здесь в глобальной задаче автора: изображая процесс первотворения, Лукьянов намеренно выбирает структуру, близкую к мифологической. Сюжетом невероятных родов он отсылает нас к архаическим представлениям человечества, которые были и правда жестокими с точки зрения современной морали. Сам потоп - величайший символ смены цивилизаций, и прием пародирования все равно в полной мере не может изменить нашего восприятия этого символа.

- Не кажется ли тебе, Юля, что рассказы Александра Хургина, под общим заглавием "Всюду люди живут", контрастны прозе Лукьянова? Они целиком находятся в измерении настоящего. Как всегда у этого автора, в текстах - точно подмеченные и доведенные до абсурда социальные ситуации, дающие много поводов для размышлений, саркастический смех сквозь слезы, в данном случае - по поводу жизни российских эмигрантов в Германии.

- "Люди" из названия цикла на самом деле - "наши". Как бы ни была велика Европа, наши соотечественники все равно ее тихо оккупируют и расселятся, сливаясь с ландшафтом. Физкультурник-прораб Дима Семыч, мусульманин Руслан, многомужняя Людмила, историк Второй Мировой Санек и блудливая школьница Нюша Крым - шедевры минимализма в обрисовке характеров. Даны они буквально двумя-тремя фразами, привычками, приметами. Скупо, но так, что не перепутаешь и не обманешься насчет определенности их судеб.

Цикл рассказов "Везде люди живут" Александра Хургина, коротких настолько, что похожи скорее на финалы каких-то больших повестей, нежели на самостоятельные произведения. С первой строки попадаешь уже как бы внутрь, в самое пекло интриги эмигрантской темы. Герои Хургина обживают Германию. Коммунально, быстро, не всегда честно. Контрастируя со стереотипными представлениями об этой чопорной стране истых аккуратистов, умудряясь и там устроить все по-своему, по-русски многонационально.

Идущий на уплотнение манеры Хургин сильно напоминает мне Бабеля периода "Одесских рассказов". Только пока нет у него центрального, переходящего из истории в историю героя.

- Какие у тебя странные ассоциации, Юля! Александр Хургин - замечательный писатель, но, в отличие от Бабеля, он не стремится создать особенный сказовый язык. Это совсем другой принцип художественности: Хургина интересуют гротескные ситуации в реальности, а не в языке. А что ты скажешь о разделе non-fiction этого номера?

- Мне понравилось эссе Игоря Волгина "Сокрушаемый Карфаген", посвященное 250-летию МГУ им. М. В. Ломоносова. Волгин исследует Университет как явление не политического или социального порядка, но порядка метафизического. Неслучайно поэтому столь частое упоминание в тексте теории идей Платона. С самого начала Волгин вроде бы невзначай оговаривается, что создание Университета в Москве при наличии в Питере Царскосельского лицея и в той же Москве - Славяно-греко-латинской Академии, не выглядело стратегически для государства необходимым. Тем более, что прикладного характера полученные в Университете знания, как правило, не носили. Характер их был больше отвлеченный, отчего и звучание заезженного, как пластинка, словосочетания "высшее образование" может быть расшифровано как "образование духа".

Выхватывая эпизоды из мемуаров Бориса Зайцева, Грановского, Герцена, Константина Аксакова и других известных университетских личностей, Волгин пытается выстроить "надисторический" Университет - эстафету передачи духовного и культурного опыта протяженностью в 250 лет. Нерв эссе - сравнение исконного Университета на Моховой и сталинского комплекса на Воробьевых горах. Так сказать - эволюция одного в другое, при том, что de juro Университет един.

Пространственное размежевание Идеи Университета осмысляется Волгиным как трагедия национального масштаба. Выйдя за пределы старого корпуса, расположенного напротив Большого Манежа, Университет устремился в дурную бесконечность наращивания учебных потенциалов, которые, несмотря на мнимую пользу, приносят лишь оттенок массовости в изначально избранное сообщество ученых. И - как следствие - неизбежно изменяется понятие интеллигенции, связанное с Университетом родовой пуповиной.

Волгин, признавая "желтый домик" на Моховой единственным из возможных "земных" воплощений Университета, с опаской глядит в сторону укрепившегося Рима на Воргорах. Отсюда и неизбежная аналогия с "сокрушаемым Карфагеном".

Продолженное время "сокрушаемого" отнюдь не случайно: шпиль Главного Здания на Воробьевых вознесся в высь уже почти полвека тому назад. Так что иди речь лишь о территориальном противостоянии внутри Университета как явления, тема должна была бы себя исчерпать. Карфаген был бы не сокрушаемым, а сокрушенным.

Волгин же очевидно размышляет о противостоянии более глобальном и длительном, кризис которого приходится как раз на наши дни. Карфагеном предстает весь Университет в целом, а Рим - это уже государство.

- И именно на этом уровне гражданского неравнодушия строит свое большое исследование Олег Павлов "Русская литература и крестьянский вопрос" под рубрикой "Дневник писателя". Эссе впечатляет смелостью самостоятельного мышления. Павлов поднимает вопросы, которые, казалось бы, уже были исчерпаны в публицистике писателей-деревенщиков в 80-90-е. Но в том-то и дело, что история русского крестьянства до конца не понята и не описана. А существует ли сейчас этот планомерно уничтожаемый слой общества в полном смысле? Олег Павлов, не будучи сам писателем-деревенщиком, создает независимое эссе, отказываясь как от западно-либеральных, так и славянофильских иллюзий. Чувствуется, что работа его, в которой писателей стремился к предельной честности мысли, досталась ему дорогой ценой. Она написана со страстью, и, безусловно, заслуживает читательского внимания.

- Пожалуй, остается только сказать о поэтах номера: с большой подборкой "Деревенский философ" выступает Анатолий Найман...

- ...И - после многолетнего молчания - ныне проживающий в Праге Алексей Цветков (кстати говоря, автор очень интересного романа "Просто голос", который был опубликован в журнале "Октябрь") представляет свои новые стихи, вот одно из них :