Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Содержание майского (# 5) специального номера "Октября", посвященного исключительно молодым писателям, представляют Афанасий Мамедов и Инга Кузнецова:

- Инга, пожалуй, стоит напомнить, что в этом году нам, старшему из ныне существующих московских литературных журналов, исполняется 80 лет. По знаменательному поводу на протяжении всего года в "Октябре" будут появляться яркие републикации.

- Номер вообще построен на провокативном сопоставлении молодых 20-30х годов – и молодых современников. Печатая главки из "Тихого Дона" Шолохова, фрагменты пьес Олеши и Маяковского, поэм Сельвинского и Багрицкого, эссе Платонова, критическую статью Бухарина о есенинщине, стихи и заметки Светлова, редакция подчеркивает возраст тех, кого мы привыкли считать классиками, – а им, оказывается, всего-то в ту пору было двадцать–тридцать пять лет.

- В нашем представлении молодой писатель – "талантливый начинающий", как в таких случаях говорят.

- Афанасий, видимо, просто к концу двадцатого века порог взрослости сдвинулся, акселерация не затронула литературу – или, наоборот, здесь действует обратная пропорциональность.

- В нашей стране, действительно логоцентричной, планка в литературе настолько сейчас высока (я не имею в виду бульварное чтиво), что однажды проснуться знаменитым с одной лишь вещью, какой бы хорошей она ни была, и невозможно, и не стоит того: уже другого рода победы в чести. А настоящий писатель становится зрелым только после сорока, и это нормально, это как хороший музыкант в высоком джазе (черном, белом - без разницы). Ведь помимо освоения техники письма, нахождения своего и только своего стиля, укрепления голоса в разных жанрах ему еще необходимо освоить культурные пласты и найти себя в одном из них. Причем все это происходит купно, на ходу, в монастыри никто не уходит, башни из слоновой кости не воздвигает и от жизни не отказывается, более того - отказ от жизни, несомненно, чрезвычайно вреден писателю. Ведь жизнь активная – не только опыт, те самые пресловутые "мои университеты", но еще и стимул определенный, и поощрения всяческие. От неожиданного поцелуя возлюбленной, с которой позавчера поссорился, подслушанного обрывка чьей-то беседы, чаемого телефонного звонка в гулкой, освобожденной от мебели комнате до...

Вот думаю, что молодым современникам – прозаикам Алексею Лукьянову, Денису Гуцко, Арсению Данилову, Роману Перельштейну, Ольге Елагиной, Анастасии Чеховской, поэтам Вадиму Муратханову, Ивану Клиновому, Григорию Петухову, Виталию Науменко, критику Юлии Качалкиной не только приятно напечататься в одном номере с Платоновым и Ко. Возможно, это еще и стимул (кто знает?) прорваться в литературное завтра.

- И дальше уже придется держать уровень.

- Не об уровне речь. Простановка вопроса: "Писали ли тогда молодые лучше, чем сейчас?" – крючок, который забрасывает журнал. А заглотнет его по самые "не могу" – литературно не продвинутый человек с хорошо знакомым всем нам скепсисом и снобизмом семинариста-недоучки, какие в изобилии водятся на разных глубинах: как в далеких губерниях, так и в центральном округе столицы. Конечно, можно вспомнить Бердяева: "Каждое следующее поколение хуже предыдущего", потому-то, мол, и нет сейчас Толстых и Достоевских, но право выращивать клонов мы предоставим современной науке. Мне же кажется естественным, что спустя восемьдесят лет пишут по-другому, да и мы литературу восьмидесятилетней давности воспринимаем уже совсем иначе, потому что она выкристаллизовалась, и мы научились ее читать, соотносить с той или иной литературной традицией, расставлять на полках в домашней библиотеке. Мы давно уже "подружили" Георгия Иванова с Владимиром Набоковым. Мне интересно другое: как параллелятся эпохи, как они стыкуются/спаиваются, почему одни акценты смещаются, а иные – ну ни на йоту? Благодаря той "возрастной" игре, которую журнал затеял в этом номере, мы, как ни странно, добились исключительной разности текстов (и это притом, что авторы пятого номера – ровесники). Эту непохожесть невозможно было бы создать только за счет жанрового и стилистического разнообразия.

- Но в тоже время все тексты связаны чем-то общим, и это что-то не только возрастной момент, общность интересов...

- Я думаю, здесь большую роль играет похожесть эпох, послереволюционного быта и бытия, умонастроения.

- Ты прав. Вот, например, большая повесть Алексея Лукьянова "Спаситель Петрограда" – остроумная, гротескная, динамичная вещь в стиле "альтернативной истории". Фабула ее построена на допущении: нет, Столыпина не убили, и поэтому в России не было революции 17-го года. Но это написано сейчас.

- Да, направление в литературе, казалось бы, куда современнее, а посмотри, как повесть рифмуется с драматургией Олеши и Маяковского в этом номере, с поэмой Сельвинского, как напоминает некоторые ранние булкаговские произведения.

- Вещь – игровая, с детективной линией, разработанной гротескно, на грани пародирования жанра. Скажем, там действует отпетый террорист Крокодил Крокодилович (он – действительно крокодил, в клетчатом пальто и котелке и с дипломатом, набитом золотыми монетами). Крокодил готовит покушение на очередного двойника императора, а роли императора выступает кентавр Юра Возницкий, которого в повести ждут многочисленные приключения и, в частности, драка в питерском клубе "Сайгон" бок о бок с Георгием Ювенальевичем Шепчуком, бескомпромиссным лидером рок-группы "ДНК". Персонажи Лукьянова колоритны: телеоператор Саша Призоров по кличке Трупоед, программист Пендель и его подруга Манюня (прототип – Масяня), которая умудрилась написать восторженное сочинение о родном Петербурге, за что удостоилась монаршей аудиенции.

- Двадцативосьмилетний Алексей Лукьянов обладает не только изобретательным сюжетным мышлением, но и умением наращивать напряжение текста. Его кентавр Возницкий перемахнул к нам как раз через те восемьдесят юбилейных лет.

- Контрастны Лукьянову рассказы лирические. Автор экзистенциальной армейской прозы тридцатипятилетний Денис Гуцко на этот раз выступает с текстом, неожиданным для него, экспериментальным. В рассказе Гуцко "Осенний человек" молодой герой слепнет, узнав о гибели родителей в автокатастрофе. А потом влюбляется в странную женщину, которая знакомится с ним в парке. В разгар романа героиня исчезает – отчаянное расследование приводит к раскрытию обмана. Где проходят границы между любовью, расчетом, милосердием, ложью? В этом пытается разобраться пронзительно-грустный текст Гуцко.

Тонкий, прозрачный рассказ "Конек-Горбунок" Романа Перельштейна о трогательной женщине, матери рассказчика. Она чудачка, добрая до безрассудства (выкармливает раненого воробья, предлагая ему хлебный мякиш на губе).

- Хочу отметить рассказ "Имечко" совсем молодой – двадцатитрехлетней – дебютантки Анастасии Чеховской о колоритной девице Флорентине, мечтающей выбраться из родной деревни в Европу и осуществляющей свою мечту, правда, весьма своеобразно: в деревне немецкой, в которой поселяется Флорентина после замужества. Ее прежняя жизнь зеркально отражается, и даже муж пьет, как пьют мужики только у нас в России.

- Афанасий, мы с тобой ничего не сказали о том, как скомпонован номер, как перемешивается сегодняшний литературный день с эпохой почти столетней давности.

- Да еще с какой эпохой! На мой взгляд номер сложен идеально, достаточно заглянуть в содержание. Может быть, я составил бы Михаилу Шолохову другую пару, не Сельвинского, но, в конце концов, это дело вкуса. Нарезки фрагментов тоже выполнены безукоризненно. Читаешь маленький кусок из "Тихого Дона" - и все становится ясно.

- Прости, что ясно?

- Ну мы с тобой выше обмолвились, что не следовало бы сравнивать качество письма нынешних молодых с молодыми классиками, а вот сравнивать Платонова с Пришвиным, Шолохова с Олешей не только можно, но и нужно. Я вот что вспомнил, читая главки из "Тихого Дона".

Во времена, когда я еще работал букинистом в книжном салоне "Летний сад", вышла у меня интересная беседа с одним молодым испанистом и страстным киноманом (на том и свели знакомство). Естественно, запальчиво спорили, говорили о Борхесе, Кортасаре, Маркесе, Рубене Дарио... Подытоживая беседу, я поинтересовался: какой роман он все-таки считает главным в уходящем веке. Ненадолго задумавшись, мой испанист назвал "Тихий Дон" Шолохова. Я был обескуражен, ожидал услышать от него, западника: "Улиса" Джойса или "Дар" Набокова, не говоря уже о "Волшебной горе", "Человеке без свойств" или же "В поисках утраченного времени"...

"Тихий Дон" я читал еще в школе, перечитывать все было как-то недосуг, наверное, именно потому-то с мнением испаниста я не согласился. (Тогда не согласился.) И вот, читая отрывки в журнале, я был совершенно потрясен. Думаю, детективная история, связанная с авторством "Тихого Дона", не отжила и имеет место быть. Во-первых, потому, что роман этот, без сомнения, один из лучших в двадцатом веке, во-вторых, написан он в толстовской традиции, требующей от автора не просто писательского навыка, мастерства, даровитости исключительной, позволяющей уверенно вести перо, ни на секунду не усомнившись в своей писательской и сверхчеловечьей правоте, взгляда панорамического, всеохватного, и, наконец, в-третьих, в двадцатитрехлетнего Шолохова, на каких бы задворках империи он не жил, в какой бы консервативной семье не был взращен, новое время должно было бы войти в него, как во всякого молодого человека, даже если он против этих новых веяний, "против" – тоже складывает человека, порою даже сильнее. Мы же что видим: как личность Шолохов сформировался минимум на двадцать лет раньше случившегося в Российской империи катаклизма. Для сравнения: это все равно, как если бы Марк Алданов писал, как Набоков или Газданов, а те, в свою очередь, писали бы, как Марк Алданов или Михаил Осоргин. Есть, есть здесь повод для того, чтобы задуматься, а еще если учесть, что Михаил Шолохов в своих следующих произведениях предстанет иным, не столько даже писателем, сколько человеком, заигрывающим с новой властью... Роман же – гениальный, и я не знаю, какой другой роман может сравниться с "Тихим Доном" в советской литературе. Один из корнелльских учеников Набокова рассказывал, как однажды тот зашторил аудиторию и выключил свет, затем, включая по две-три лампочки, объявлял: "Вот это – Пушкин, это – Гоголь, это – Чехов", выдержав паузу, яростным движением раздвинул шторы, – "А это – Толстой!"

Поэтому, Инга, когда я говорил "все становится ясно", я имел в виду свет, который излучает роман "Тихий Дон".

- Может быть, на тебя сильно подействовали масштабы полотна, определение "эпический роман" и возраст автора? В конце концов, Томасу Манну было двадцать четыре, когда он написал "Будденброков". Тоже роман не маленький, требующий от писателя того самого панорамического взгляда.

- Нет, просто когда я читал отрывки из романа, я чувствовал еще одного писателя, писателя-наставника, старше первого лет на двадцать, литературно воспитанного, уже сложившегося и потому только свободного человека. Я не отрицаю участия Шолохова, я чувствую молодые, бродящие соки в письме, страстное желание донести сотворенный, еще теплый донской миф, не расплескав его, но я чувствую и другую энергию, энергию соучастника (пусть он будет крылатый, чтобы не уничижать Шолохова), и этот образованный, опытный крылатый соучастник интересен мне не меньше Шолохова, если не больше. Но опять-таки это мнение мое и я ни в коем случае не хочу его никому навязывать.

- Ты можешь привести хотя бы один пример, когда крылатый наставник начинает просвечивать сквозь ткань повествования?

- Например, сцена, когда Аксинья лежит с Григорием в постели. Очень тонко, благодаря изысканному литературному приему, передается ощущение присутствия ее мужа, Степана, передается сначала через групповую фотографию, потом через Степанов мундир.

"На вешалке висит неприбранный Степанов мундир. Месяц глазастеет в оконную прорезь, недоверчиво щупает две белые урядницкие лычки на погоне мундира".

И дальше, какой переход, позволяющий и без того накалить уже накаленную атмосферу!

"Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей".

Как тебе "глазастеющий месяц" и "развилка бровей"? В момент, когда подобной словесной игрой пользоваться очень опасно: она отбирает читательское время и отвлекает от главного. Но и это еще не все - как опытный, рачительный мастер, Михаил Шолохов выжмет из удачного приема все возможное и невозможное:

"В горнице тоже густеет темень, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой застойной непрогляди Григорий не видит, как у Аксиньи мелкой дрожью трясутся плечи и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонями голова".

В этой сложнейшей для писателя сцене сочетаются и лихость, и безукоризненное чувство меры, и, как выше говорил, рачительность взрослого писателя.

- Ну если ты говоришь, что не противопоказано сравнивать молодых классиков друг с другом, может быть, назовешь тех, кто, на твой взгляд, особо выделяется из молодых современников?

- Если мы сразу оговоримся, что современная литература находится в движении (ее можно сравнить с поворотом реки, который на карте всегда будет другим), а молодые современники могут как набирать писательскую мощь, так и вовсе прекратить писать, отпасть, сойти с дистанции, то мне особо хотелось бы выделить прозу Алексея Лукьянова, Дениса Гуцко и стихи Григория Петухова.

- Давай пожелаем молодым современникам, чтобы никто из них не сходил с дистанции. "На закуску" позволь прочесть мне отрывок из заметок молодого Михаила Светлова о классических отношениях жизни и литературы – впервые они были напечатаны в журнале "Октябрь" в 1929 году. (Мне очень понравилось: "Начал по Шкловскому. Рублеными фразами. Не мой жанр".) Афанасий, я бы вырезала этот текст из пятого номера и положила бы под стекло своего рабочего стола. А ты? Ты бы положил? Ну как оберег от литературной поденщины.

- Когда-то, в лихом девяносто втором, я спасся листочком, который висел на стене у изголовья моей кровати. На нем фломастером были выведены две последние строчки из знаменитого стихотворения Георгия Иванова "Хорошо, что нет царя...". Я только переделал ивановское "что" на "и". Получилось: "И никто нам не поможет/и не надо помогать". Вскоре я лишился не только кровати, но и стен этой съемной квартиры. А вот ожог от этих двух добела раскаленных строк навсегда остался со мной. Так что листочков я не вешаю и под стекло рабочего стола не кладу. Но я согласен с тобой: молодым писателям необходимо учиться оберегать себя и от жениных ботиков, и от бесконечных бытовых "надо".

"В пятом часу ночи...я сижу и работаю. Стол мой завален шкурками колбасы, съеденной одним из моих голодных поклонников. На письменном столе спит моя мать. Мир тебе, старушка! Спи - я устроился на обеденном...

Жена моя спит, повернувшись лицом к стене. По стене, как по экрану, проходят ее скромные сны. Ребенок сопит в люльке.... Мне было бы гораздо легче написать о том, как я не работаю.

Халтура! Это существо неодушевленное, но живучее. Ни одно живое существо так не расстраивало меня. Поэта-профессионала кормит его литературный гонорар. Если "не пишется" или (что гораздо чаще) нет возможности писать - надо халтурить.

– Миша! Напиши стихотворение. Мне нужны боты, - сказала мне жена в одну из "трудных" минут.

Она шутила. Но в глубине ее больших серых глаз я заметил хвостик нелегальной надежды: "А вдруг действительно напишет?!"

Недавно я ей купил боты...

Жена моя ни бельмеса не смыслит в поэзии. К стихотворению относится, как конторщица к уроду-хозяину: "Противный, но все-таки кормит!" Но рецензий не пишет. В ней погибает критик.

Никогда не писал прозы. Эти заметки – моя первая прозаическая вещь. Начал по Шкловскому. Рублеными фразами. Не мой жанр".

- Знаешь, Инга, из этой светловской заметки мне бы хотелось особо выделить одно его изречение, как мне кажется, и сегодня не потерявшее актуальности, может быть, даже в какой-то степени объясняющее нам наш сегодняшний литературный день.

"Кризис в литературе огромен. Я только констатирую, но не разбираюсь в причинах. Болезнь очень серьезная, но зависит не от патологических изменений в литературном организме – инфекция принесена снаружи, из сферы внелитературной".

- И наш пятый номер только доказывает правоту мысли Михаила Светлова.