Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Только прочитал новый рассказ Владимира Маканина "Однодневная война" в октябрьском "Новом мире", и тут же пришло письмо из "Нового мира" - о премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ, на предмет номинировать что-нибудь. Читал себе, понимаешь ли, без всякой корысти, в свое приватное удовольствие, а письмо получил - моментальное и пренеприятное преображение произошло (правда, ненадолго): глянул и на маканинский рассказ, и на всю литературу окрест с "хищным глазомером номинатора".

Дураку же понятно, что просто хороший рассказ - и рассказ, хороший для номинирования на профильную, специальную премию, - это дьявольская разница.

В просто хорошем рассказе могут с долгоиграющей симпатией запомниться одна-две фразы, лейтмотив, диалог, некая не исчезающая даже с полным забвением фабулы атмосфера, даже пейзаж. Таких рассказов непременно штук пять-шесть за год набирается. Но когда речь идет о премии, в голове возникает идея "Рассказ Рассказыча", этакого призового коня с выдающимся экстерьером среди беспородного табуна рассказов "просто", более или менее хороших.

Я всячески "за" литературные премии, мне жаль, что их по-прежнему тощая горстка на большую и многообразную русскую словесность, но вот чем премии плохи: пробуждают-таки в голове у критика идею особого призового экстерьера, неясный образ жанрового совершенства. А поскольку премия за рассказ прямо связана с именем Юрия Казакова, то он же первый в качестве образца и вспоминается. А найдите-ка в ближайших окрестностях что-нибудь сопоставимое с казаковским рассказом "Во сне ты горько плакал...". Долго будете искать.

"Номинаторский" прищур как-то сразу обесценивает прочитанное, провоцирует на насилие выбора. Ведь понравившиеся за год рассказы живут в памяти некой равноправной группой, даром что они разные и нравятся по-разному. Отношения между ними располагаются совсем не в плоскости "лучше - хуже" или "слабее - сильнее", а премиальный сюжет именно с этой точки зрения провоцирует на них посмотреть. Да плюс появляется азарт - волей-неволей приходится выбрать, то есть на какого-то одного "коня" поставить, а поскольку догадываешься, что, выбравши, непременно будешь за свой выбор "болеть", заботишься, чтобы лошадка была не хилая и не только тебе одному нравилась. Стало быть, всякие эксцентричные решения подавляются прагматикой процесса. Ну, например, по-настоящему, в самое, что называется, сердце, тебя поразил один-единственный абзац в очень слабом рассказе какого-нибудь Васи Пупкина. С Пупкиными такое бывает: жуют-жуют промокашку десятками страниц, а где-нибудь в середине - чистейший пер! л, с которым решительно не знаешь, что делать. Но на премию номинировать такое чудо точно нельзя, потому что перл-то есть, а рассказа - нет.

Словом, у критика, желающего сохранить с литературой нежные отношения, выход один - поскорее убить в себе номинатора.

Тем не менее рассказы, прочитанные за год, пронеслись, как говорится, "перед мысленным взором". И не так уж мало их задержалось в памяти.

Первой вспомнилась Елена Долгопят со знаменским "Два сюжета в жанре мелодрамы" (#6). Наверное, потому первой, что этот рассказ как раз очень эффектный, "призовой". Там и язык хороший, и фактура, и пластика, но фабула - просто класс. Убойной силы. Начинается все с талантливого рекламного клипа: "Была задумана реклама торта, а вышла реклама семейной жизни. Очевидно, что мальчик, мужчина и женщина любят друг друга, что им хорошо вместе, что этот дом с чашками, мирным светом, воздухом - дело их рук, что без них, без любого из них, мир рухнет, что они - триединство, троеначалие, необходимое и достаточное условие существования друг друга". В реальности случайные люди, снявшиеся в клипе, друг с другом даже не знакомы, у каждого своя жизнь. Мужчина одинок, мальчик - из "неблагополучной семьи", а у женщины нормальная семья - муж, двое детей. Короче говоря, мальчик решает рекламную сказку сделать быль! ю: находит одинокого мужчину, не мытьем так катаньем заставляет его принять себя в дом, причем действительно превращает холодную холостяцкую квартиру в подобие живого дома. Потом отыскивает и женщину, снимавшуюся в клипе, в один день хладнокровно убивает ее мужа и детей, которые клипом не предусмотрены, втирается к ней в доверие и в конце концов собирает всю "рекламную семью" вместе: "Через полгода примерно они обменяли обе квартиры на трехкомнатную и съехались жить вместе. Больше всего мальчик любил вечера на кухне под лампой из зеленого стекла. Лампу он сам выбирал в магазине "Свет".

Вот так вот - чистенько, без всяких там катарсисов, отмщений и воздаяний. Здесь читателя с такой силой бьют под дых, что он последние три абзаца рассказа читает без всякого внимания. И это ошибка автора, потому что для замысла абзацы важные - там завершается пунктир второго заявленного в заглавии "мелодраматического" сюжета (архивно-эпистолярного, времен начала века) и там герой рассказа пишет воображаемому адресату: "Нет-нет, конец времен еще не наступил". Добравшийся до этих слов читатель вправе воспринимать их с иронией: он-то знает, что пишущий живет, ничего не подозревая, с олицетворенным "концом времен" - ребенком-убийцей, причем в мире, который этот "ангел" для него сконструировал кровавыми детскими ручонками.

Никаких лазеек не оставлено - рассказ заявлен и написан как реалистический (хотя там и поминаются Хичкок и Гофман). И потому кинжальная его кульминация есть одновременно момент резкого отторжения для всякого читающего: в таком мире он жить не готов и не будет, стало быть, этого мира нет, как и этого рассказа.

И тут же вспоминается еще один "рассказ с убийством": рассказ Леонида Зорина "Ветераны" из цикла "Из жизни Багрова" ("Новый мир", #2). Коротенький совсем рассказик: дачная платформа, молодожены на скамейке, счастливый полубессмысленный диалог. Неподалеку, на другой скамейке, дремлет "низкорослый паренек" и к этому радостному лепету прислушивается. Он-то и убивает молодоженов, когда подходит электричка. А за минуту до этого рекомендует себя "ветераном горячих точек". Рассказ жестокий, но отнюдь не рушащий мироздания, оставляющий возможность мотивации в пределах различимых добра и зла.

Кстати, три другие рассказа этого цикла ("Жизель", "Визитная карточка" и "Расстрига") - тоже очень высокого уровня новеллистика. И все же лучшее, что опубликовал Зорин в этом году - роман "Трезвенник" (Знамя, -#2). Всячески разделяю сожаление Андрея Немзера, что этот роман не попал в букеровский шорт-лист. Вышел в начале года (успели подзабыть), прессу имел хорошую, но негромкую, в большой список попал, а дальше - увы, в нешуточный бой за русского Букера пошли крупные книгоиздатели, и финальный список оказался теснее, чем можно было предположить.

Леонид Зорин вообще прозаик "неформатный", да и ведет себя нерасчетливо. Второй год он выступает с очень сильными вещами аккурат к концу премиального сезона, и февральско-апрельские номера журналов к осени благополучно забываются. Да и на какую премию можно было, например, номинировать очень сильную прошлогоднюю повесть "Господин Друг"? ("Знамя",2000, #4). Разве только на премию имени Аполлона Григорьева, но что-то я не припомню этой повести в списках. Совсем же недавняя проза - "Кнут" в сентябрьском "Знамени" - обозначена как "маленький роман". Хотя, конечно же, типичный рассказ. Два недостатка у этой сильной, в общем-то, вещи - некая стилевая перенапряженность (сатира вообще трудная штука) и наличие фабульных "первоисточников". Можно, конечно, предположить, что Зорин не читал недавнего поляковского романа "Козленок в мо! локе", но "Шутку мецената" Аркадия Аверченко он читал наверняка. Конкурировать с предшественниками - дело, конечно, святое, но все-таки естественнее этим заниматься на поле "бродячих сюжетов". Они ведь потому и "бродячие", что очень емкие, размеров не имеющие, а сюжет "Шутки мецената" все-таки локальный.

Еще что вспоминается? Два рассказа Виктора Астафьева в "Новом мире" - "Пролетный гусь" (#1) и "Связистка" (#7). Добротные рассказы, борозды Астафьев не портит, но все-таки не событие литературной жизни. В точности то же можно сказать и по поводу рассказов Бориса Екимова ("Новый мир", #5). Екимовские рассказы вообще воспринимаются циклами, вернее, единым бесконечным циклом-сагой с четкой территориальной привязкой: южно-российские степи, сельская жизнь. Есть в этом, с одной стороны, солидность и устойчивость, а с другой - уж очень монотонно. Чтобы обратить на себя внимание критики, Екимову понадобилось в позапрошлом году написать повесть "Пиночет", причем заострить в ! ней сюжет сверх обычной для его рассказов меры. Но повесть, на мой непросвещенный взгляд, получилась тогда у Екимова лобовая - совсем в духе Владимира Тендрякова, который любил сталкивать чистые идеи, кой-как беллетризованные. Рассказы у Екимова все-таки более свободные, более многозначные. И все равно усыпляющие: "Поздний вечер. Густеют сумерки. Коров подоили и снова прогнали с база. Теперь они будут бродить по хутору, по его пустошам, заросшим травою, добирая. А потом, во тьме, снова вернутся и улягутся, каждая у своего база, сыто вздыхая". Есть, конечно, любители такого круговорота органики, но я лично сатанею, вплоть до желания, чтобы булки и впрямь на деревьях росли.

Вспоминается еще рассказик Буйды "Степа Марат" ("Новый мир", #4) - явный "досыл" к "Прусской невесте", отчего даже и некая досада на писателя берет: когда цикл рассказов уже отлился в книжку, всякие добавки к нему (хотя и не ниже уровнем, чем рассказы основного "корпуса") воспринимаются как бессмысленное умножение сущностей, экстенсивная эксплуатация давно найденного приема.

У Евгения Шкловского тоже не так уж и давно вышла солидная книжка рассказов ("Та Страна". - М.: НЛО, 2000), но и "знаменский" (#4), и "новомировский" (#8) его циклы механическим добавлением ее объема отнюдь не выглядят. Шкловский вообще медленно, но верно переворачивает свою былую репутацию "критика, пишущего прозу". Теперь он, можно сказать, очень серьезно "присутствует" в современной литературе: без сенсаций и громких каких-то внешних успехов, но зато выделив себе совершенно особую нишу и отстояв право на оригинальный язык. Стоя в стороне от всякого поверхностного бурления и переплескивания разных недопроявленных "измов", он занимается тем, чем никто у нас не занимается, от чего Маканин когда-то совершенно зря ушел: микроанализом вариантов и аномалий человеческой нормы. Это очень тонкая работа - можно сказать, психо! логизм второго поколения, причем никакие "современные технологии" не используются: тончайшие разрезы и глубокое сканирование ведется наследственным, дедовским, можно сказать, реалистическим инструментарием. И получается очень убедительно. Анализ простейшей бытовой ситуации (ну, как в "знаменском" рассказике "Фата Моргана") сдвигает и обнажает очень непростые слои сознания. Шкловский мне представляется некой и не архаической, и не тривиальной альтернативой нынешней стремительно коммерциализирующейся беллетристике. Это, вообще говоря, стоит отметить каким-то общепонятным значком - хотя бы и премией за лучший рассказ. В принципе, любой из пяти рассказов этого года достоин номинации.

Что еще? Очень неплох "Остров Святой Елены" Анны Матвеевой (мартовский "Новый мир"), и книжка ее "Па-де-труа", недавно изданная екатеринбургской "У-Факторией" обнадеживает. Интересен был Константин Плешаков с "Ведьмой" ("Дружба народов", #5) и особенно Максим Павлов с "Огородом" ("Дружба народов", #7), где возникает несколько неожиданный "извод" привычного для русской прозы "почвенничества".

Промелькнула в "Урале" (#3) и разочаровала Лариса Ванеева, которую так интересно было читать в конце 80-х. После долгого перерыва в "Звезде" напечатал пару рассказов Илья Крупник. Очень жалко в роли прозаика выглядит Алла Боссарт ("Дружба народов", #8).

Вот, собственно, и почти все, что в памяти так или иначе задержалось. В принципе, есть из чего выбирать.

Но напоследок все-таки вернусь к Маканину, с которого начал. Не повезло Маканину. Сюжет его съела реальная история. Он-то конструировал его по аналогии с балканскими событиями (российские танки подавили студенческий мятеж в Казани, мировое сообщество "наказало" Россию уничтожением ее топливно-сырьевой инфраструктуры, а ответный удар России не смогла стопроцентно отразить новая американская ПРО: одна сумасшедшая ракета прорвалась и разрушила Чикаго. Много лет спустя и американский, и русский экс-президенты ждут суда), а случилось 11 сентября и все перевернуло. Сразу стало понятно, сколько в рассказе лишней развлекающей и отвлекающей беллетристики, но и обнажилась яснее главная его тема: старость, ее душераздирающая беззащитность перед жаждущим ее растоптать миром. Если отбросить всю обессмысленную "историко-политическую" конструкцию, вспоминается Маканин времен "Отставшего" или даже "Голосов".