Когда человек не способен написать внятный роман, он называет свой опус "роман-dream". Если этого ему кажется недостаточно, то он придумывает в придачу к первому
еще и второй жанровый подзаголовок - "столичные притчи одиночества". Главы в dream'е, натурально, отсутствуют, зато наличествуют "сегменты". Для пущей красоты писатель снабжает эту многоэтажную постройку семью пафосными эпиграфами, заимствованными у кого ни попадя, начиная с Михаила Лермонтова и заканчивая Мишелем Фуко. Не пощажены ни Вернадский, ни Бердяев, ни Иван Шмелев. Потом сочинитель придумывает для своего dream'а звонкое название "Привратник бездны", отчего на то
м свете краснеют бульварные беллетристы Серебряного века, а на этом рецензент "Нашего современника" в захлебе счастья сравнивает автора с Вергилием. Но Вергилий в глубине души хочет быть Нестором, а потому венчает всю эту красоту подпись: "Писано в месяцы на изломе XX и XXI веков по Р.Х., в стольном граде Москва".
Когда человек понимает, что прозаиком ему не быть, он идет другим путем: основывает Клуб метафизического реализма при ЦДЛ и называет себя главой Творческого совета Клуба и координатором его Библиотеки (все с Больших Букв - это непременное условие). А так как у каждой уважающей себя организации должен быть президент, то отец-основатель приглашает на эту роль метафизика со стажем - ну, вот хотя бы Юрия Мамлеева.
Когда эти подготовительные операции, наконец, выполнены, человек идет со своим шедевром под мышкой в издательство - ну, вот хотя бы в "Рипол классик". "А сколько вас, метафизических реалистов?" - спрашивают его там. "Нас много, - уверенно отвечает писатель, - нас целый Клуб". И в издательстве на радостях тут же основывают для этого Клуба специальную серию метапрозы. А для большей важности пишут первую часть слова латиницей - "meta-проза". Смысла здесь
ровно столько же, сколько и в том, чтобы вместо "роман-сон" написать "роман-dream". Зато красиво до ужаса.
Понятное дело, где серия - там и Редакционный совет персон эдак на пятнадцать. Формируется он, естественно, из членов все того же Клуба и сочувствующих. Список участников Редсовета с перечнем всех регалий (президент, ректор, академик, лауреат) прилагается впоследствии к каждому выпуску серии.
Затем издательство и писатель приступают к совместной работе над будущей книгой. А именно: помещают на задней обложке томика фотографию автора в пелевинских темных очках, а чуть ниже пускают несколько рекламных слоганов, уверяющих, что сочинитель сего "творит (может быть, даже и сам того не ведая) нечто в виде современной Книги Книг".
Наконец настает очередь читателя. Его честно предупредили, что автор не ведает, что творит, но, тем не менее, он мужественно открывает книгу и на первой же странице натыкается на фразу:
"Молитвенный тысячелетний дворец, видимо, использовался прихожанами различных религиозных конфессий".
Тут у читателя возникают несколько вопросов. Во-первых, за какие грехи ему под видом романа (пусть даже dream'а) впаривают нечто, написанное казенным языком стажера районной газеты? Во-вторых, почему "молитвенный тысячелетний", хотя по логике следовало бы сказать "тысячелетний молитвенный": "молитвенный дворец" - это единый перифрастический оборот, а "тысячелетний" - определение при нем? И в-третьих, если уж автор не замечает очевидной тавтологии "религиозных конфессий",
то почему ему не подскажет редактор?
Недоумевая, читатель переходит к следующему предложению:
"Купола-маковки-башни духовного замка словно пытались осилить - удержать имперские византийские, величаво сказочные, или воздушно лебяжьи, привычные для православного христианского взгляда очертания, пропорции, символы".
Становится ясно, что нелады с порядком слов - это у писателя хроническое, а уж без тавтологии ему и вовсе никакая фраза не в радость. И не стоит задумываться, как именно "купола пытались осилить символы", - это вопрос слишком сложный, и заморачиваться им ни к чему. Лучше полюбопытствовать насчет чего попроще - вот, например, что это за "православный христианский взгляд" такой? Неужели бывает еще и православный нехристианский? И ведь как все просто опять: "христианский православный" еще бы сошло
за уточнение, а вот "православный христианский" - бессмысленное умножение сущностей. И, кстати: почему "воздушно лебяжьи" очертания привычны для этого взгляда, а "величаво сказочные" - нет? Впрочем, автор, скорее всего, вовсе не имел ничего такого в виду, просто, как обычно, определительный оборот не на место пристроил.
Но и это еще цветочки. Ягодки обнаруживаются чуть дальше:
"Когда я полагал, что дальнейшее демоническое безмолвие стало уже несколько запредельно для моего разума и сама молчаливая пауза напоминает штампованный сценический фарс, который со всей бездарной старательностью демонстрирует пара терроризирующих друг друга взглядами совершенно чужих людей, по стечению каких-то дьявольских обстоятельств вдруг ставшими на данное время чрезвычайно близкими, нуждающимися друг в друге, понимающими, что жизнь одного из них в руках другого и одно неверное негалантное
телодвижение любого из присутствующих тотчас же обернется летальным исходом".
Допустим, к этому моменту читатель уже на все согласен. Допустим, он не обратит внимания на безвкусицу эпитетов, пропустит путаницу с временами и согласится списать на корректорский недосмотр "ставшими" вместо "ставших". Но все же вряд ли стоит рассчитывать, что он не поинтересуется, отчего автор, разветвив на абзац придаточное предложение, так и не добрался в итоге до главного. То есть, попросту говоря, не закончил начатую фразу.
Зато потом можно нагнетать неразбериху с временами ("Обретение этой чудесной загадочной рукописной книги, вероятно, в скором времени скажется на моей настоящей и будущей жизни"); можно через строчку поминать Исиду, Верховного жреца, Высшую нужду и Вселенские Соты Абсолюта; можно вовсе отдаться на волю волн и запустить автопилот: "За ослушание и непочитание этого Свыше знака судьбы - жуткая и бесконечная кара на психическом уровне жалкого человеческого существования". Все можно - ибо читателя
уже ничем не проймешь.
Он способен думать только об одном - кой черт занес его на эту галеру? Зачем от мирных нег и дружбы простодушной он понесся читать "нечто в виде Книги Книг"? Разве недостаточно было псевдодекадентского названия, семи эпиграфов и сравнения с Вергилием? Все, что ему теперь остается, - это попытаться предупредить прочих не в меру любопытных книгочеев. И вот читатель садится за компьютер, открывает новый документ и печатает: "Его пример - другим наука".