Книжные новости в Русском Журнале / Экспертиза

Ругань

В сущности, перед читателем огромный рассказ про то, как двое поехали на дачу. По пути поссорились-помирились, потом вернулись в родимый город порознь поскольку: "Я клянусь, что это любовь была. Посмотри - ведь это ее дела". Правда, прикинулся этот рассказ эсхатологической антиутопией. Мол, до того дошло дело с волной терроризма, что Москву и окрестные грады и веси взрывают на раз-два-три.

"Бабахало по два-три раза в неделю, то в Москве, то в области, то на южных окраинах, то в Сибири, то на Дальнем Востоке, в непредсказуемых местах и без всякой логики. Всего ужасней были традиционные внутренние репрессии в ответ на внешние атаки - словно паралитик не в силах был отогнать ос и лупил самого себя по тем местам, до которых мог дотянуться. Зрелище было не столько пугающее, сколько жалкое... Народным бунтом не пахло, хотя в иное время двух таких терактов с лихвой хватило бы для низвержения власти, - но Россия подтверждала еще одно страшное предположение, доказывая свою неодолимую природность: в иное время довольно было крошечного толчка, чтобы обрушить всю конструкцию, - теперь же все словно спали и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям. Если бы она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней могло уцелеть, - но в болоте перегнивает любое железо. Не было не только революции, но и сколько-нибудь заметного ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском снегу ускорить приход весны..."

Понятно, что такого рода рассуждения с каждым часом теряют свою актуальность. Когда это в результате терактов вспыхивал бунт против государства? Обыватели еще теснее сплачиваются вокруг госструктур, если обывателей принимаются взрывать. Поэтому эсхатологическая картина, нарисованная Быковым, как-то не убеждает. Не убеждает вся эта история с инопланетянином ("эвакуатором"), спасающих поглянувшихся ему землян из земного ада, отволакивающих их на свою родную планету, - а там полный шандец, разор, гибель и пустота.

Так сказать, родные земляне, родные россияне, никуда не улетайте, никуда не уезжайте, поскольку прибудем мы с вами на Альфа Козерога - и там начнутся взрывы и всевозможные нестроения. "С Колымы не убежишь!" - как шутит одна из героинь романа, или "А я с собой свой расейский бардак в походном уношу мешке"... Нет, господа хорошие, этот надрывный, истеричный вопль не убеждает. Хочется даже как-то по-рапповски, по пролеткультовски прикрикнуть: "Быков написал сумбурную книжку растерянного интеллигента".

Эсхатология его так же неубедительна, как и сексология: "Отелло задушил Дездемону не потому, что ревновал, а потому, что хотел задушить, вся полнота его страсти могла реализоваться только так и никак иначе, сильное физическое притяжение непременно вытаскивает из нас такое, в основе совершенно звериное, от чего в конце концов вся любовь сводится либо к диким, с рычанием, ссорам и дракам, либо к столь же диким соитиям и укусам".

Ну что это за "Империя страсти", в самом-то деле: "Она меня за муки полюбила, а я ее за это покусал"? Какой-то, надобно признать, оригинальный опыт любви ... с рычанием. Впрочем, это общее свойство современных российских интеллектуалов - комические рассуждения о сексе. Вычитал же я у питерского философа Александра Секацкого такое определение настоящего мужчины: "гремучая смесь острого ума и хорошей эрекции". То есть этот бык-производитель не только мыслит, он еще и гремит!

Но это - побоку. На самом-то деле сексуальное или, скорее, любовное приоткрывает тайну "Эвакуатора", помогает понять, что роман про террор, захлестнувший Россию, от которого не скрыться даже на другой планете - следом прилетит, - вовсе не про то написан. А про что?

А про что?

"В конце концов только так она и могла быть счастлива. Нелюбимый ребенок с коллекцией незаживших душевных язв, она резонировала только с катастрофой - и надо было случиться, чтобы разгар катастрофы совпал с первой и последней любовью, с месяцем бурного счастья, на фоне пышного увядания и вулканического жара! Голос совести подсказывал, что как раз теперь-то и надо всю себя отдавать семье, оберегать ребенка, утешать мужа, в одночасье лишившегося работы и совершенно потерявшегося ... ... - но только истинные святые способны заботиться о ближних бездны мрачной на краю: люди с трещинкой, с резонатором, - спешат догулять закатные денечки, потому что втайне ждали этого часа всю жизнь, и тратить его на каких-то ближних преступно. На ближних мы достаточно пахали во времена относительного благополучия, когда подыхали со скуки, невыносимо томясь смутной внутренней тревогой; теперь стало ясно, чего мы тогда боялись, и уж теперь увольте - дайте нам вволю погулять на руин ах, это наша естественная среда".

Перед читателем встает, конечно, уж очень мрачный образ главной героини романа, Катьки, нарисованный уж очень любящей рукой. "Позвольте, - готов спросить потрясенный читатель, поправив пенсне, - это что же получается? Поскольку у этой прекрасной, смелой, доброй, любвеобильной Катьки было тяжелое детство, поскольку ее тупые одноклассницы в школе обижали, то теперь весь мир должен взорваться, чтобы Катька почувствовала себя счастливой?"

Но, кажется, дело обстоит именно так. "Эвакуатор" не роман-предупреждение, не роман-катастрофа, а роман-мольба-о-катастрофе. Дескать, как бы хорошо всю семейную тоску, все запутанные отношения, профессиональные, социальные, личные разрешить одним таким вулканическим махом, мощным землетрясением. Как там у Федора Ивановича Тютчева?

"...грустно тлится жизнь моя / И с каждым днем уходит дымом; / Так постепенно гасну я / В однообразье нестерпимом.../ О, небо, если бы хоть раз / Сей пламень развился по воле, / И, не томясь, не мучась доле, / Я просиял бы и погас!" Взорвать профессиональную и семейную рутину социальным катаклизмом хотели многие, но никто из хотящих этого не изображал дело так, что ему, мол, от этого взрыва - страшно.

Помните удивительную новеллу Генриха Клейста "Землетрясение в Чили"? Двое любящих оказываются счастливы только в обстановке землетрясения, всеобщей гибели всерьез, а гибнут эти двое как раз тогда, когда жизнь налаживается. Ведь так именно и происходит в романе у Быкова: "эвакуатор", "инопланетянин" Игорь и "инфернальница" Катька счастливы в обстановке взрывов и распада всех общественных связей - распад их счастья происходит тогда, когда жизнь более-менее налаживается.

Нечестно

Можно и так сказать: Быков боится революции, бунта, взрывов, как иная девственница боится соития. То есть, конечно, боится боли, грубости, неизбежного разочарования после всего... но в этой боязни такое желание неизведанного еще наслаждения. В конце концов Дмитрий Быков вырос в ожидании катастрофы, катастрофа вроде как и состоялась, но все ж таки какая-то не такая.

"Матушка, матушка, что во поле пыльно?" - "А это, родная, тебя ... иметь ... едут, сейчас в горницу войдут. Что такое? Опять мимо проехали... Вот незадача..." Выходит, Быков лукавил, когда писал в одном из лучших своих стихов: "Ты сделал меня летописцем распада, / В такую эпоху меня запустив. / Пустынных осенних садов анфилада / Мне нравится больше других перспектив. // Мне нравится все, что идет не к расцвету, / А к гибели; все, что накроет волна. / И мне - второсортному, в общем, поэту - / Ты создал условия эти сполна..."?

Да нет, поэт Дмитрий Быков - первостатейный, поэтому он не лукавит и в другой строфе этого же стихотворения: "Потом это все опадает лавиной, / Являются беженцы, гунны, войска, / И вой человечий, и рев буйволиный, - / Но эта эстетика мне не близка..." Конечно, не близка. Потому и описание катастрофы в "Эвакуаторе" - что в России, что на Альфа Козероге - скороговорочно и неубедительно, а вот сам распад, предкатастрофа и посткатастрофа выполнены с изумительной поэтической точностью.

"Его дом стоял в зеленом когда-то, а теперь начисто выгоревшем районе, около разбомбленного парка с изуродованными и расщепленными старыми деревьями, похожими на тополя. Была весна, из красноватой почвы изо всех сил перла новая трава, от старых стволов стремительно отрастали побеги - гибкие, вьющиеся, ползучие...

Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми, горизонтальными плетьми - вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы... Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были "классики" - точная копия земных".

Описание настолько хорошо, что из квазиреалистического становится символическим. Читатель, добравшийся до этого места, вдруг начинает догадываться, что речь идет не о том, как инопланетянин спас земную девушку из земного ада, приволок на свою счастливую планету, а там тоже - полный абзац; и даже не о тайной мечте про катаклизм (всеочищение, мощную такую клизму, которая унесет всю рутинную грязь в тартарары) - нет, здесь какая-то иная история.

Потому-то так органично выглядит последняя глава, в которой изумленный читатель узнает: все это героям, выясняющим отношения, примстилось, приигралось, примечталось. Никуда они не улетали, никакой Игорь не эвакуатор, инопланетянин, просто - выдумщик. Казалось бы, это обстоятельство должно разозлить читателя: "Извините! Что же я такое читал? Этот самый Игорь вместе с автором столько времени потратил, чтобы доказать мне и Катьке, что он - инопланетянин... И вдруг - ррраз, обратно на исходные позиции? Это - нечестно!"

А вот поди ж ты!

А вот поди ж ты! Здесь-то и скрыт настоящий ключ к настоящей романной истории. Собственно, этот "ключ" очерчивается уже на Альфа Козерога, когда Игорь тихонько пересказывает Катьке впечатления своего счастливого "альфакозерожьего" детства:

"Знаешь, что я больше всего любил? Вот когда с репетиции идешь ... осень, часов шесть... Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно... Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, я не скажу, что у всех, но как-то это входило в идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности... Мне нравилась пустая школа, в которой кончались занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем идти домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина... навстречу все попадались тихие, таинственные прохожие, которые на меня смотрели с легким изумлением и скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь ходить тут в открытую? Но вы ведь тоже не боитесь, отвечал я им мыс ленно. Мы - да, но нас никто не видит, кроме тебя, а тебя всем видно. А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит".

Прошу прощения за длинную цитату, но она - наиважнейшая в тексте. Понятно, что речь идет не об "альфа-козерожьем" детстве, а о поздне-советском - таком ... припозднившемся шестидесятническом детстве. Собственно, о том же ощущении Быков написал в одном своем замечательном стихотворении, "Сумерки империи": "Ненавидя подниматься затемно, / В душный класс по холоду скользя, / То любил я, что необязательно, / А не то, что можно и нельзя...// Я любил тогда театры-студии / С их пристрастьем к шпагам и плащам, / С ощущеньем подступа, прелюдии / К будущим неслыханным вещам; / Все тогда гляделось предварением, / Сдваивалось, пряталось, вилось, / Предосенним умиротворением / Старческим пронизано насквозь".

Разумеется, эта ностальгия ошарашивает почти так же, как рассказ о том, что Катька (из-за своего несчастного детства) могла быть счастлива только в обстановке всепланетного, ну, в крайнем случае, общегородского бенца. Здесь заход немного с другой стороны: получается, если у Игоря было счастливое детство, так и у всех обитателей этого ныне исчезнувшего мира было счастье и довольство. Какой-то странный солипсизм, какая-то удивительная борьба за свободу и право быть вечным несовершеннолетним.

Между тем здесь-то и обозначается тот самый "ключ", о котором я уже упоминал. Да, да, именно так - встречаются две планеты, два мира, если угодно, два мира - два детства: мир несчастного провинциального детства Катьки и мир счастливого московского интеллигентного отрочества, юности Игоря. То, что речь идет об адюльтере, - несущественно. Существенно то, что два этих человека вырастили свои миры, особенные, в которых им было хорошо.

Ну вот и встретились. Результат этой встречи был всеобщий взрыв, всеобщая катастрофа. Оказывается, что миры, с тщанием выращенные одним и другим человеком, не притираются друг к другу: их встреча - катастрофа, взрыв, сравнимый с планетарной катастрофой. В мир одного нельзя, невозможно впустить другого (или другую), чтобы не разрушить, не взорвать его к распротакой матери.

Перед читателем та же метафора взаимоотношений двух любящих (с рычанием и драками) людей, которую Быков в стихах изложил таким вот образом: "Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду / От Чучмекистана до Индостана, / Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году / Было жизнью и вот чем стало. / И когда на невинных вас из промозглой тьмы / Прелью, гнилью, могилой веет, - / Не валите на осень: все это мы, мы, мы, / Больше так никто не умеет".

Хичкок и Лев Толстой

Дмитрий Быков снабдил свой роман эпиграфом из "Ребекки" Дафны Дюморье, а мне-то вспомнилось другое произведение англичанки, тоже экранизированное Хичкоком,- "Птицы". "Птицы" эти самые тоже ведь написаны и сняты немного не про то или даже совсем не про то, про что сняты. Это не про нашествие птиц на мирный городок Бодего Бей: это про то, что создание семьи вовсе не идиллично, оно - катастрофично и может сравниться разве что с ... нашествием птиц.

Так ведь и Быков не про террорную волну пишет, а про то, что, когда встречаются, сталкиваются два человека со слишком сложными замкнутыми мирами, - результат может быть и будет вот тот самый. Быкова вовсе не волновала социальная или там политическая мысль; его волновала мысль - бытовая, человеческая, если угодно - семейная.

В этом последнем случае куда уж денешься от Льва Толстого? Быков никуда и не девается: его Катька - героиня навыворот всех знаменитых романов Толстого. Катюша Маслова, которая никого не убила; Наташа Ростова, которая не уехала из горящей Москвы, а наоборот - вернулась в горящий город; и, разумеется, Анна Каренина со своим адюльтером, нелюбимым, скучным мужем и интересным любовником, только опять же эта Анна Каренина под поезд не прыгнула, она с него просто сошла.

Толстовская матрица, встроенная в русскую литературу, парадоксальнейшим образом действует в "Эвакуаторе". Да - мечта о катастрофе, да - пламень развился по воле, и я просиял бы и погас; но ведь если внимательно прочесть "Войну и мир", то с удивлением увидишь, что таковое (клейстовское, романтическое) ощущение было и у Льва Толстого. Все запутанные неразрешимые проблемы "мира" распутывались, решались у него "войной". Социальный катаклизм помогал в решении человеческих личных отношений.

У Быкова желание то же, но с воплощением этого желания дело обстоит хуже. Ни хрена не распутывается с его "войной", с его "горящей Москвой" и толпами беженцев, но только запутывается еще больше. У него получается такая "Анти-война и анти-мир" с соответствующими анти-толстовскими анти-героями.

Метафоры

В сущности, Дмитрий Быков выдувает огромный роман из нескольких метафор. Одна из них о всесилии времени: все эти взрывы в Москве и в России, а потом на другой планете Альфа Козерога - лента изменяющегося времени, которую запустили с огромной скоростью. Все изменения, гибели, исчезновения старого, устоявшегося были Быковым просто ускорены.

Получилась романная вариация на тему "Сладкоголосой птицы юности" Теннесси Уильямса. Помните финальный монолог главного героя, сутенера и сифилитика (но таковым его сделала тяжелая капиталистическая действительность)? Парня сейчас уведут убивать, а он обращается к убийцам, дескать, убить-то вы меня убьете, но я хочу, чтобы каждый из вас почувствовал врага, которого он носит в самом себе: время.

Вот этого врага Быков чувствует в себе куда как хорошо: все эти бегущие к космодромам толпы на взрывающейся планете бывшего счастья, где Игорю было так хорошо, такой драмкружок был, такое ЛИТО, такие друзья - словом, такое счастливое детство - все это фабулизированный вопль из замечательной "Баллады об Индире Ганди", мол, как же мне с друзьями тогда было счастливо в наши 14 лет! "Что нам Брежнев и что Индира!" Какая у нас была планета счастья - и вдруг все не на раз-два рухнуло, а сгнило,- может, лучше было бы, чтобы рухнуло на раз-два?

Это - удивительная основа любого консерватизма, в том числе и советского - чувство. В далекие уже теперь годы "перестройки" в журнале "Век ХХ и мир" была напечатана очень хорошая статья Дениса Драгунского, обращенная к советским консерваторам под названием "А что вы, собственно, собираетесь консервировать?" Но ведь подобным же образом можно обратиться к любому консерватору. Он собирается "консервировать", "хранить" ощущение, то, что он помнит, было когда-то, и было хорошо. Потому и вспоминаются при чтении "Эвакуатора" всякие писатели южных штатов США вроде Теннесси Уильямса или Фланнери О' Коннор, что их тоже порою хотелось спросить: а что вы собираетесь консервировать? Плантаторское хозяйство? Рабство? Вроде и нет, вроде и нехорошо это ... "консервировать"... А вот что-то такое сохранить бы, что ушло, взорвалось...

При том, что Дмитрий Быков превосходно понимает, что чувственная сторона консерватизма - обманна, лукава; что самое страшное для консерватора - обнаружить на своей "планете", в своем счастливом прошлом - чужака, другого, для которого это ведь тоже - его планета, его прошлое. Одна из лучших сцен в романе - встреча Катькой и Игорем на Альфа Козероге детской мучительницы Катьки, хамки и жлобихи Колпашевой, которую тоже "эвакуировали" с взрывающейся Земли на взорванную Альфа Козерога:

"Добро пожаловать в рай! Тебя там встретит Колпашова. И кто, собственно, нам внушил, будто нам известны критерии отбора? Допустим, нам нечеловечески повезло и мы угодны Господу. Мы расставляем чемоданы земных впечатлений, раскладываем пачки любимых воспоминаний (отчего-то мне кажется, что этот призрачный багаж сразу же начинает просвечивать, истаивать, разлагаться под пальцами, стоит нам попасть туда, где и без того Есть Все), - и тут навстречу нам выходит некто смутно знакомый, некто, кого мы узнаем сразу даже после мучительных пертурбаций светлого часа: наш главный мучитель, который у каждого свой, исчадие ада, наш страшный антидвойник, антипод, знающий про нас все-все-все, потому что мы из вещества, а он из антивещества; так что же его тоже взяли? Ну конечно!"

Вот это пострашнее взрывов и катаклизмов - напоминание о том, что другие тоже существуют. У тебя, мол, Игорь было очень хорошее и счастливое детство, а у Катьки в это же время был ад, а не детство ... на той же планете, в том же прошлом.

Быков любит метафоры, из которых можно "выдуть" романы. "Инопланетянин" Игорь, "эвакуатор", спасатель человеков из земного ада - это ведь тоже метафора. Каждый человек со сколько-нибудь развитым внутренним миром - инопланетянин. Его мир, его планета не то чтобы совсем не стыкуются с окружающим миром, но так как-то не слишком стыкуются.

Игорь - инопланетянин в том смысле, в каком Леопольд Блум у Джойса - Одиссей, а Стивен Дедал - Телемах. Метафорический инопланетянин. Вообще-то для этой метафоры есть медицинский термин: аутизм. Недаром двух наиважнейших, пусть и побочных, но символических героев своего романа Быков делает аутистами. Один - земной мальчик, который занят одним и тем же: каждый вечер в уже начинающей взрываться столице он знай себе танцует в своей комнате; другой, но другой - это вообще особь статья.

Особь статья

Это - "эвакуатор" Лынгун из игры Игоря, из его дачного рассказа Катьке: а вот как все будет, когда мы улетим на другую планету. Гениальный эвакуатор, который в земных условиях "работает" под маской, в роли мальчика-дебила... То есть не то чтобы совсем под маской - он и в самом деле в земных условиях оказывается дебилом: гениальный физик, психолог, изобретатель, он не способен к языкам, да и вообще - некоммуникабелен.

Словом, его выкидывают из автобуса пассажиры, которых он мог бы спасти. Здесь абсолютная, стопроцентная возгонка "инопланетности". Метафора просчитывается и прочитывется просто. Мы, поэты, аутисты, "инопланетяне", могли бы вас спасти, но вы же нас не слушаете? Мы же для вас - дебилы, что-то такое лопочущие, лепечущие совершенно для вас непонятное. До вас не дойдет, что этот лепет и есть инструкция к спасению.

Уже одна выстроенность, выверенность этой метафоры свидетельствует о том, что сам-то Быков отлично сопрягается с окружающим его миром. Он очень хорошо может объяснить, что он, собственно, хочет сказать. Просто в романах он очень спешит. В стихах четкости помогают правила стихосложения, которые Быков соблюдает с неукоснительной точностью; роман же воспринимается им как лирическая отдушина - вали что хочешь.

Парадоксальное, кстати говоря, явление. Точный и четкий поэт, стремящийся к ясности формулировок до такой степени, что некоторые стихи еще немного и превратятся в басни, в прозе - лиричен и разболтан, метафоричен и нервен. В романе есть еще одна метафора. Вот уж не знаю, сознательно ее придумал Быков или она получилась сама собой?

Сосед по даче Игоря, дядя Коля, построил такой прибор в сортире: дерьмо уничтожается электрическим разрядом; но что-то он там не рассчитал и всякий раз как дядя Коля отправляется справлять свои естественные надобности, во всем поселке гаснет свет. Вот что-то подобное происходит с "Эвакуатором" и в "Эвакуаторе": Дмитрий Быков захотел собрать все свои страхи и комплексы, все журналистские квикли-пикли, вывалить все это на читателя и пропустить ток романного фабульного напряжения.

В результате погас свет. Пробки полетели. Выяснилось, что весь роман написан о том, как "встретились два одиночества, развели у дороги костер", после чего - сгорела Москва... Метафора-то у романа всего одна, всего одна несущая конструкция: повторюсь, поехали на дачу, стали выяснять запутанные личные отношения, с чем бы сравнить это "выяснение отношений"? С межпланетным путешествием! С полетом на другую планету и возвращением на Землю!